Владимир Дугин - Кровавый алмаз (сборник) Страница 55

Какое-то мгновение я колебался. Обряд инициации у некоторых племен связан с довольно мучительными процедурами. С другой стороны, мне не хотелось ссориться с аборигенами. У меня не было ни воды, ни оружия, чтобы путешествовать в одиночку, а здесь все еще встречались охотники за головами, и череп белого являлся особенно ценным трофеем…

Может быть, попробовать откупиться? Доллар, он и в Западной Меланезии доллар. Я вытащил бумажник и отсчитал несколько зелененьких.

Глаза старика алчно блеснули, но он отвел мою протянутую руку величественным жестом.

— Это потом… Ты должен снова родиться и стать одним из нас.

Смысл его фразы был не совсем мне понятен, однако, пришлось согласиться. Пока мы беседовали, вокруг собралась кучка зевак. Вождь произнес несколько громких слов, взмахнул рукой, и они разбежались.

Минуту спустя из хижин начали выходить жители деревни. Я заметил, что все женщины собрались отдельно и выстроились в затылок друг другу, образовав на центральной площади замысловато изогнутую вереницу красоток, как бы стоящих в очереди на конкурс "Мисс Деревня".

Мои провожатые, которым вся эта процедура доставляла видимое удовольствие, под руки подвели меня к стоявшей впереди пышной матроне. На ней была совсем коротенькая юбочка из травы, на шее красовалось ожерелье из раскрашенных ягод, косточек плодов и раковин. С расстояния в несколько метров я почувствовал резкий запах пота и прогорклого жира, которыми были намазаны ее волосы. Когда мы приблизились к ней вплотную, матрона осклабилась, уперлась руками в бока и широко раздвинула ноги, уподобившись гротескному варианту колосса Родосского…

Я уже приготовился было не посрамить чести белого человека, но мне объяснили, что я должен всего-навсего проползти на брюхе между ног всех взрослых женщин деревни. Когда я закончил свое путешествие по этой живой анфиладе, одежда моя являла собой наглядный пример нерациональности европейского костюма в условиях тропиков.

Меня подняли, кое-как отряхнули от пыли и повели в большую хижину, дабы отпраздновать "рождение нового члена племени".

Не стану описывать меню — до сих пор я теряю аппетит, стоит только вспомнить о некоторых блюдах, которые подавались на этом пиршестве. В самый разгар веселья я случайно коснулся рукой локтя сидевшего рядом со мной папуаса…

В хижине вдруг наступила гробовая тишина. Мой сосед вскочил, остальные отодвинулись от меня и смотрели с каким-то странным выражением ожидания. Я не понимал, в чем дело, но судя по тому, что мой недавний сосед и сотрапезник вытащил из-за спины кинжал самого зловещего вида, сделанный из расщепленной вдоль трубчатой кости какого-то крупного животного, и занес его над моей головой, я грубо нарушил местные правила приличия.

Однако, извиняться было некогда. Мой противник нанес удар.

Он был левша, поэтому пришлось блокировать его руку правым предплечьем. Согнутая, как для гребка во время плаванья, моя кисть скользнула, обвиваясь наподобие змеи вокруг его руки, нажимом предплечья я вывернул кинжал из его пальцев. Обычно этот прием защиты сопровождается порезом руки обороняющегося, но ничего не поделаешь — из двух зол приходится выбирать меньшее, лучше немного порезаться, чем получить глубокую колотую рану. К счастью, костяной кинжал папуаса, в отличие от обычной финки, не имел острого режущего лезвия, и кожа моя не пострадала. Пытаясь удержать свое оружие, которое в соответствие с законами механики удержать было невозможно, ибо рука моя действовала как рычаг, нападавший невольно отклонился назад, и тогда я ударил его левым кулаком в подбородок.

Он отлетел, шмякнулся головой и плечами о глинобитную стену хижины и сполз по ней на плотно утрамбованный земляной пол. Все это заняло не более одной секунды.

Я поднялся, ожидая, что на меня сейчас набросятся все присутствующие, что вот-вот в живот мне вонзится зазубренный как пила наконечник папуасского копья, но вокруг раздались одобрительные возгласы и хохот. Очевидно, здесь еще действовали правила благородного поединка, и обычай нападать на одного целой шакальей стаей, как это принято в наших больших городах, сюда пока не проник.

Все расселись по своим местам, в том числе и мой сосед, пришедший в себя после кратковременного нокаута, и пиршество продолжалось, как будто ничего не произошло. Инцидент был исчерпан, но теперь я внимательно следил, чтобы случайно не коснуться снова локтя соседа, приглядывался к их манере есть и пить, опасаясь невольным проступком навлечь на себя беду.

Наконец, когда солнце уже садилось за горы, а жара несколько спала, пиршество закончилось, и мои провожатые, взявшие надо мной опеку по праву «первооткрывателей», повели меня в хижину для гостей, расположенную на краю деревни.

Когда мы проходили по площади, от группы женщин, сидевших под большим деревом, отделилась стройная даже по европейским стандартам девушка и подошла к нам. Мы остановились.

Девушка повернулась спиной, слегка наклонила голову и одной рукой приподняла густые волосы, обнажив затылок. Мои провожатые стыдливо прикрыли руками глаза, а один из них подтолкнул меня кулаком в бок очевидно этот жест фамильярно-дружеского расположения имел здесь такое же значение, как и у нас.

— Она пойдет с тобой! — сказал он, подмигивая и скаля зубы.

Позже я узнал, что показывая затылок, единственную часть тела, не мелькающую постоянно перед всеобщими взорами, женщины племени дани вызывают у своих мужчин примерно те же эмоции, какие возникают у представителей других народов, постоянно носящих одежду, во время стриптиза. Прикосновение к затылку является у дани одной из самых интимных ласк.

Не знаю, какое впечатление осталось от нашей встречи у моей случайной подруги, но я навсегда запомнил экзотическую и странную смесь запахов пота и каких-то тропических цветов, гладкую, упругую кожу, неожиданную нежность непонятных слов…

Утром все те же «опекуны» вывели меня за околицу и показали тропинку, ведущую в соседнюю деревню. Когда два часа спустя я подошел к ней, меня остановил рослый папуас с зазубренным копьем и парой дротиков, зажатых в кулаке.

— Ты хочешь пройти через нашу деревню? — спросил он.

— Да, — ответил я. — Мне нужно добраться до аэродрома.

— Ты должен подвергнуться обряду посвящения. Мы не позволяем чужим проходить по нашей земле.

— Я уже посвящен в той деревне, — указал я пальцем за спину.

— Дани не наш народ. Ты должен пройти посвящение у нас.

Эта деревня была больше первой, так что мне предстояло проползти на брюхе почти полкилометра…

2

Как жажду средь чуждых равнин

Измену забыть и любовь,

Но память, мой злой властелин,

Все будит минувшее вновь.

Н.Риттер

Когда я, наконец, добрался до сиднейского отделения внешне-экономического объединения «Ассунты», оказалось, что несмотря на мои предположения, задержка имела некоторые неприятные последствия.

Впрочем, «неприятные» — сказано слишком громко. Просто, пока меня не было, несколько раз звонил и даже заходил какой-то человек, отказавшийся что-либо сообщить о себе. По описанию, сделанному секретаршей, бестолковой и любопытной старой девой мисс Макгроу, я не догадывался, кто бы это мог быть.

Пустяковое это обстоятельство почему-то обеспокоило меня. Как любит выражаться одна моя знакомая, "всякая вещь должна быть на своем месте". Неопределенность раздражала меня, вносила какую-то тревожную нотку в привычный ритм налаженного существования. "Старею", — думал я, сердясь на самого себя за необоснованную тревогу. Когда-то всякое неожиданное и непонятное событие, напротив, вызывало прилив любопытства, желания действовать. Но хотя мне стукнуло сорок с хвостиком, дело, как я понимал, было вовсе не в возрасте. Просто за два последних года пришлось пережить немало физических и духовных травм, от которых я не до конца еще оправился. Да и разленился я здесь…

Далекое путешествие, перемена обстановки не принесли облегчения, как я надеялся. Все чаще меня охватывали приступы ностальгии, снились родные места, Город, стерильная чистота кварталов Печерска, жизнерадостная, здоровая грязь переулков Подола и Шулявки, серая брусчатка Центра, пыль и песок дарницких улиц. Я вспоминал светлые залы консерватории и заселенные бомжами чердаки и подвалы, видел дворы, то мрачно-сырые, зажатые между покрытыми зеленым мхом глухими кирпичными стенами, то залитые солнцем, наполненные цветущей сиренью, распахнутые теплому летнему небу. Бело-голубые башни Софии, облака над пирамидками каштанов, искрящаяся ширь реки, мелкий песок Труханова острова… Черные громады туч над крестом Владимира, голуби, вспыхивающие белыми точками на их фоне, гром, сплошная стена ливня, дождевая вода, стекающая по стеклу двери случайного убежища подъезда. И снова солнце, радуга, купающиеся в лужах воробьи… Мне чудилась розовая полоска рассвета над бесконечно далеким, тонущим в синем тумане горизонтом, ажурная беседка Владимирской горки, я чувствовал тепло руки на своей озябшей от ночной прохлады шее, липкие перила широкой гулкой лестницы в старом доме, шершавую кору деревьев парка, тяжелый чугунный холод ограды моста, скользкую гладь поручней троллейбуса. Пушистый, мягкий снег, клейкие листочки бледно-зеленых, едва распустившихся кленовых почек, выгоревшая от зноя шершавая трава, мокрые листья — желтые, буро-зеленые, коричневые… Запахи, звуки, тени, пятна света, калейдоскоп лиц… Нет, надо ехать домой!