Владимир Зарев - Гончая. Гончая против Гончей Страница 56

— Вы гениальны! — неожиданно заявил Ташев. — Во всем оказались правы.

Его комплимент подействовал на меня, как рюмка водки натощак, но жизнь научила меня никогда не радоваться заранее: эмоции и особенно внутреннее ликование — плохие советчики в нашей профессии.

— В чем я оказался прав? — спросил я наивно.

Ташев беспричинно покраснел и вынул из внутреннего кармана изящную записную книжку. Он начал говорить — неуверенно и сдержанно, словно находился на докладе у своего начальника; я же чувствовал, что что-то не в порядке, что сам лейтенант растерян и подавлен. Темные круги под глазами придавали ему болезненный вид, казались чужими на его лице, словно грим или следы бессонной ночи, проведенной за спиритическим сеансом.

Итак, Ташев с энергией молодого охотничьего пса пустился по следу двух бывших заключенных, сидевших во Врачанской тюрьме в одной камере с Бабаколевым. Большеногий мужик Георгий Тинчев, который по своим физическим данным так прекрасно вписывался в мою версию, две недели назад был арестован за грабеж и находился в следственном управлении — то есть выбывал из игры. Низенький кудрявый хитрец Петр Илиев, по прозвищу Пешка, и в самом деле оказался королевой. Шоферы из гаража, где работал Бабаколев, узнали его на снимке и единодушно заявили, что это именно тот человек, с которым Христо встречался почти ежедневно и которого возил в кабине своего грузовика. На первом допросе Пешка выразил удивление, что Бабаколева нет в живых, стеснялся своей близости с ним, а также категорически отрицал, что встречался с ним в день убийства — двадцать второго января. Лейтенанту Ташеву пришло в голову расспросить рабочих с базы стройматериалов в квартале Дырвеница, и один из грузчиков щебенки припомнил, что именно двадцать второго января (он хорошо запомнил эту дату, потому что в тот день его сын попал в аварию) этот кучерявый парень не меньше получаса торчал возле его машины, нервно куря сигареты, пока полвторого не появился на своем грузовике Бабаколев.

— Следовательно, — прервал я Ташева, — после разговора со мной у меня дома Бабаколев должен был встретиться с Пешкой. Поэтому он так торопился… а мне соврал, что должен вернуть грузовик на автобазу.

— Выходит, что так, товарищ полковник.

Кучерявый тихо поговорил о чем-то с Бабаколевым, потом Бабаколев, не погрузив щебня, умчался вместе с ним куда-то. На работу вернулся полпятого… то есть к последней ездке. Прижатый к стенке, Пешка раскололся; сославшись на плохую память, признал, что виделся во второй половине рокового дня с Бабаколевым, но что тот торопился на какое-то важное «рандеву». «Просто я попросил его подкинуть меня по дороге в квартал «Хладилника»… — пояснил Пешка. Что касается вечера того дня, у него сказалось весьма сомнительное, но хитроумнее алиби. На вопрос: «Что вы делали двадцать второго января между шестью и десятью часами вечера?» он рассеянно ответил, что ходил в кино, смотрел чудесный фильм «Полицейский из Беверли-Хиллса», сеанс начался с восемь, закончился в десять. Ташев не пожалел труда, чтобы все это проверить. Оказалось, что в кинотеатре имени Димитра Благоева действительно давали этот фильм, но как раз двадцать второго января по каким-то техническим причинам вечерние сеансы начинались не в восемь и десять, а в семь и девять.

Эта мелкая неточность ободрила Ташева, привела его к твердому убеждению, что убийцей Бабаколева является именно этот кучерявый: ссылаясь на дырявую память, он сознательно соврал дважды. Он был последним, кто видел Бабаколева, и у него не было алиби. Мнение лейтенанта показалось мне вполне обоснованным, у меня тоже стало складываться убеждение, что Пешка связан с убийством, но, помимо нескольких улик, все остальное оставалось неясным. Во-первых, Пешка носил ботинки сорок первого размера, во-вторых, у него не было «пежо-504», а если он его украл, то это оставалось недоказанным. Непонятно было также, по крайней мере для меня, что искал Пешка в кармане убитого. У меня была цепкая память, и сейчас в моем подсознании нет-нет да и возникала банкнота в двадцать левов, высовывавшаяся из-под кровати Бабаколева. Версия Ташева показалась мне такой путаной и неясной, что я с трудом скрыл улыбку.

— Вы все еще в сфере догадок, — произнес я миролюбиво.

— Пешка — убийца, товарищ полковник! — с жаром воскликнул лейтенант. — Я это просто чую!

— Хорошо, ну, а где доказательства? Кстати, вы ничего не сказали о мотивах убийства, о причинах, по которым кучерявый решил убрать бывшего дружка.

— Поругались, наверное…

— Вон с теми заслуженными пенсионерами, — кивнул я на столик, где сидели Генерал и Генеральный директор, — мы через день ругаемся, но, как видите, все живы-здоровы.

Его бледное лицо побелело еще больше и выглядело постаревшим, а может, мне так казалось из-за тусклого света в зале. Я закурил, было очевидным, что Ташев не нуждался а совете, он рассказал мне свои путаные домыслы просто потому, что подсознательно стремился замаскировать подлинную причину своего неожиданного прихода. Он торопился побыстрее закончить предварительное следствие. В его поведении было что-то нелепое, по-детски наивное — как будто передо мной была Элли, верившая, что погода улучшится, потому что ей, Элли, хочется поехать в воскресенье в Железницу. Лейтенант должен был методично и спокойно загнать Пешку в угол, терпеливо и внимательно проверить свою версию, довести ее до определенной кондиции, прежде чем искать меня в «Долине умирающих львов».

— Когда вы встретитесь с Пешкой, сами убедитесь, что он по природе преступник!

— Это тоже не доказательство! — Я знал по опыту, что каждый в какой-то степени преступник но природе.

— Товарищ полковник, откровенно говоря, я пришел к вам с просьбой. — Ташеву явно было неловко, он спрятал записную книжку дрожащими пальцами, в его голосе звучали страдальческие нотки. Не знаю почему, но мне не хотелось ему помочь.

— Я убежден, что если прижму еще немного Пешку, он сам во всем признается. Но мне нужен свидетель, который на очной ставке подтвердит, что видел его вблизи места преступления.

— Правильно… ищите этого свидетеля, наверняка вы его найдете.

— Вы меня не поняли!.. — почти простонал Ташев. — Хочу попросить вас… как бы это выразиться… выдать себя за этого человека. Так мы разоблачим Пешку: подлец расколется за какие-нибудь полчаса!

Я вздрогнул, перед глазами у меня потемнело. Ташев или не отдавал себе отчета в том, о чем меня просит, или с ним произошло что-то непонятное. Он пришел сюда, к алтарю моего пенсионерского бытия, пришел неожиданно — для того, чтобы сделать меня лжесвидетелем?! Я встал, меня в последний раз унизили: предложили драной, отощавшей Гончей сменить хозяина! У меня не было ни сил, ни желания посмотреть ему в глаза.

— Истина достигается справедливостью, Ташев, — устало произнес я. — В противном случае она является скрытой формой насилия. До свидания!

Лучи полуденного солнца пробиваются сквозь тюль занавесок. Солнечный свет насыщенно-желтого цвета — зимний свет, манящий заснуть навсегда. На ветвях деревьев висят клочья грязного снега, утратившего свою первозданную белизну и словно затвердевшего в дымном воздухе. Смотрю в окно — воздух настолько непрозрачен, что просто не хочется им дышать. В детской Элли учит урок по пению, голосок у нее не очень мелодичный, но звонкий и отчетливый: он ползет неумело вверх по нотной лестнице. Я знаю, что Мария в кухне, она вяжет новую скатерть, которую потом уложит в сундук.

Сидя на удобном стуле, я делаю вид, что читаю свежий номер «Огонька», но на самом деле только разглядываю снимки. Как всегда, я в одном из своих траурных костюмов, в белоснежной сорочке и при галстуке, словно жду гостей, но на ногах у меня шлепанцы. Это моя домашняя униформа, жесткая и неудобная, как броня, но привычная, проверенная, ставшая моей второй кожей. Мой рост — сто восемьдесят один сантиметр, вес — семьдесят шесть килограммов, не помню, чтобы я его прибавлял или терял; наш участковый врач уверяет, что у меня прекрасный обмен веществ для человека моего возраста. Это меня и успокаивает, и обижает. Сухая, костлявая фигура должна была бы подчеркивать мой душевный падлом, элегантность стареющего мужчины с застывшими эмоциями, привыкшего рассуждать и неспособного чувствовать. Вот уже тридцать лет, как я ношу только костюмы, это моя погребальная униформа, навевающая тоску, — костюмы темно-серые, костюмы темно-коричневые, костюмы черные, костюмы черные в полоску; они накапливались, как годы, потому что у меня не было ни времени, ни возможности их рвать. У меня всего два пуловера для рыбалки и больше двадцати костюмов, всего одни старые туристские ботинки и пять пар шлепанцев, одни из которых зовутся «официальными», так как Мария привезла их из Чехословакии. Я пытаюсь читать, а от меня веет запахом платяного шкафа, хорошо сохранившихся, но ненужных вещей.