Елена Арсеньева - Имидж старой девы Страница 58

Это было… это было в парке Кулибина! В ночь гибели Симанычева! И правда, ветер в ту ночь дул сырой и холодный…

В ночь гибели Симанычева? Или все же – убийства? Может быть, та женщина, которую видели рядом с ним, не просто так «превысила пределы необходимой обороны»? Может, все дело было в том конверте… вернее, в его содержимом? В нем могла лежать дискета, которую женщина забрала!

Что за информация была там записана? Теперь уже не узнать. Надо сказать Татьяне…

А что сказать? Может, конверт просто-напросто вылетел из упавшей барсетки. Может, он изначально был пуст, или в нем лежали деньги… Кстати, деньги в барсетке Симанычева были сложены вдвое. Не для того ли, чтобы поместились в конверте? А пометка txt в данном случае ровно ничего не значит. Просто совпадение.

Еще одно. Еще одно? Не много ли их?

Бергер медленно и аккуратно убрал дискеты, отключил ноутбук, уложил его на место.

Сказать Татьяне про конверт? А надо ли? Не усложняет ли Бергер ситуацию? Нет, кажется, надо сказать… Все-таки она была с ним более чем любезна. Алина ее подруга, это все понятно, однако Татьяна могла отказать – запросто. Дружба дружбой, а табачок врозь. Может, и правда долг Бергера – поделиться в ответ своими подозрениями? Только рассказ этот выйдет чрезмерно длинным: придется говорить и про Кирилла, и про Малютина, и про эпилептический припадок Кичи…

– Ну, мы закончили? – нетерпеливо спросила Татьяна.

Бергер кивнул:

– Спасибо, Людмила Васильевна.

– Да не за что, – махнула рукой хозяйка. – Если что – звоните, дело-то такое… Может, чайку взгреть? На дорожку?

– Нет, спасибо, нам пора, – покачала головой Татьяна.

Простились с Трегубовой, вышли во двор.

– Вон в том доме я живу, – показала Татьяна. – Два шага. Кстати, насчет чайку – не столь уж плохая идея. Давайте зайдем ко мне? У меня есть великолепный торт – «Медовый аромат», это просто чудо какое-то, тает во рту, а чай – какой хотите: и жасминовый китайский, и «Князь Владимир», и «Камасутра»!

– Что любезно дамам с у́тра? Камасутра, Камасутра! – пробормотала Алина.

– Что? – засмеялась Татьяна.

– Да так, ничего, это я в какой-то книжке вычитала. В детективном, между прочим, романе, только не помню чьем. Спасибо за предложение, Танечка, только мне пора ехать. У меня на сегодняшний вечер грандиозные планы. Так что чаек – в другой раз.

– Ну… ты езжай, если так, – Татьяна вскинула на нее свои, безусловно, красивые глаза. – А мы с Шуриком попьем чайку, верно? Наверняка нам найдется о чем поговорить. Возможно, он в этом деле разглядел нечто большее, чем я. И что-нибудь подскажет мне, наведет на какие-то размышления…

Александр Васильевич Бергер по наивности своей поначалу даже оглянулся, не сообразив, откуда тут мог оказаться Шурик – в смысле Кича. Потом сообразил, что Шурик – это он, Бергер. Но дело в том, что это имя он просто терпеть не мог. Саша – еще куда ни шло. А Шура, Шурик – просто жуть какая-то. Жмурик, ханурик, мазурик, Шурик… бр-р!

Но называться Шуриком – еще полбеды. Поглядев в чистые-чистые, совершенно невинные глаза Татьяны, он вдруг смекнул, что ограничить общение «с Шуриком» чаем и тортиком «Медовый аромат» она явно не намерена. И дело не только в том, что она не отстанет от Бергера, пока не вытянет из него до донышка всю информацию и не дознается обо всех его догадках. Похоже, Алина была права. Похоже, Татьяна оказалась и впрямь роковой женщиной…

Вот попался следователь Бергер! Как бы это выпутаться половчей, чтобы не обидеть подружку Алины? Как сбежать, не проявив черную неблагодарность к женщине, которая дала ему столько важной информации?

И тут под его локоть просунулась мягкая, нежная ручка, обтянутая розово-лиловым шелком и пахнущая «Шанелью номер пять».

– Тань, ты, ради бога, извини, – честно призналась Алина. – Но мои планы на вечер непосредственно связаны с этим молодым человеком. Так что «Камасутра» у тебя произойдет, видимо, в другой раз. И… с кем-нибудь другим. Чао!

Таким образом, без черной неблагодарности все же не обошлось.

Катерина Дворецкая,

19 октября 200… года, Париж

Я сижу в мансарде, за антикварным бюро, перед антикварным зеркалом и, косясь то на свое отражение, то на фото Арины, накладываю макияж. Что-то это занятие начинает входить у меня в привычку! Но Бертран нарочно просил меня стать совершенно неузнаваемой. Говорили мы об этом ночью – ведь он не обманул, позвонил, как и обещал.

– Как там? – спросил дрожащим голосом, и я сразу поняла, что имеется в виду.

– Тихо, – шепотом отвечаю я, потому что бессонная Лиза только-только начала заводить глазки. – Ни слова не сказали.

– Ладно, если что, сообщи им, что я намерен когда-нибудь сделать тебя честной женщиной, – усмехается Бертран. – Вот разберемся с этим делом – и приду с официальным предложением.

– Что?! – в ужасе кричу я, и Лизочек, конечно, немедленно возбуждается и начинает вторить мне. Кое-как, с пятого на десятое, я сквозь ее крик разбираю просьбу Бертрана освободиться от домашних дел завтра с одиннадцати утра до двух часов дня и изменить облик. Зачем, что нам предстоит – совершенно не понимаю. Но отчего-то не спорю. Отчего? Неужели мне нравится ему подчиняться? Ну да, ведь я известная мазохистка!

Я почти не спала ночь – правильно тетушка Элинор сказала когда-то, что у меня позднее зажигание. До меня все доезжает с опозданием, в том числе и страх.

Смотрела из окна на улицу, которая кишела полицейскими машинами и самими жандармами, прибывшими на место происшествия как в авто и на мотоциклах, так и весьма современным способом – на роликовых коньках, – и думала, думала… Ну и тряслась, конечно!

Я почти убеждена, что Фюре поджидал вчера вечером нас – ну, меня уж точно! Зачем? Вряд ли собирался тратить слова на разговор со мной. Подозреваю, что так и не дошла бы вчера до дома, не будь со мной рядом Бертрана, а главное, не появись столь своевременно эта парочка дилетантов-мусорщиков. Впрочем, понятно, что они такие же мусорщики, как я – Жозефина Богарнэ. Да ладно, кто бы они ни были, мы с Бертраном, похоже, обязаны им жизнью. Но вот какая штука… Вряд ли эти двое в униформе ставили себе именно такую задачу – спасти нас от Фюре. Тем более что они нас даже и не видели, ведь мы с Бертраном успели скрыться в подъезде до их появления! И нам крупно повезло… Ведь эти «волонтеры» совершенно целенаправленно намеревались прикончить злополучного Бонифаса. И, очевидно, не потерпели бы присутствия каких-то ненужных свидетелей. А контейнеров, пригодных для хранения мертвых тел, около подъездов стояло в изобилии…

Боже мой! Чего, каких тайн я невзначай коснулась? Во что, как принято выражаться, вляпалась? И почему, выбравшись из одной кошмарной истории – в России, я не нашла ничего лучшего, как ввязаться в другую – на сей раз в бель Франс?

Руки дрожат так, что я тычу щеточкой для ресниц не в глаз, а в бровь. Почти по пословице, только наоборот. Отбрасываю щеточку и нервно стискиваю руки, пытаясь успокоиться. «Я руки ломаю и пальцы разбрасываю, разломавши…» Совершенно как у Маяковского, которого теперь как-то даже и цитировать неудобно, а я его все равно люблю. Не это: «Клячу истории загоним! Левой! Левой! Левой!», а вот это: «…И, задыхаясь, в метелях полуденной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему морщинистую руку, клянется, что не перенесет эту беззвездную муку, просит, чтобы обязательно была звезда…»

Господи, что я такое несу?! Нашла время предаваться любви к поэзии! Руки дрожат все сильней. Чтобы как-то занять их, я хватаюсь за края бюро работы Луи Поля Вернона. Но это прикосновение меня не успокаивает. Стоит только вспомнить, что в списке Фюре были владельцы вещей, изготовленных этим самым Верноном… А вдруг те люди, которые ночью убили Бонифаса, были его подельниками? Не сошлись в чем-нибудь, прикончили партнера, но продолжают его дело? И смерть Фюре вовсе не уничтожила проблему, потому что я хотя бы знала прежнего врага в лицо, а новых – не знаю! Я их просто не разглядела вчера! Толстый и тонкий – ну что это за приметы?

Я в полной панике. Мои руки так и мечутся туда-сюда. Смотрю на себя в зеркало, пытаясь внушить: «Спокойно, Катерина! Спокойно!» Однако вижу там не свое лицо, а близняшку в полной боевой раскраске, и это не прибавляет мне спокойствия. Скорее наоборот! Как я ненавижу ее! Когда только избавлюсь, наконец?! С удовольствием свернула бы ей шею! Вот так! Я хватаюсь за ручку верхнего ящика и поворачиваю ее. Но… не по часовой стрелке, а против. Строго говоря, ее вообще не следовало бы поворачивать, эту скобку. Нормальные люди берутся за нее, осторожно тянут – и вытаскивают ящик. Но ведь я сейчас не вполне нормальна. Да только ли сейчас, если на то пошло?..

Короче, я поворачиваю витую скобку против часовой стрелки – и она подается. Более того – вместе с ней поворачивается вся та инкрустированная вставка, которой я так восхищалась, – и падает мне на колени.