Екатерина Лесина - Проклятая картина Крамского Страница 58

– А… это ты. – И вовсе он не рад был этой встрече. – Зачем ты здесь?

– Поговорить желаю. – Матрена окинула комнату взглядом. Как же… грязно! Пусть убого, но ведь мог бы он порядок поддержать…

– А разве нам есть о чем поговорить?

– Есть. Зачем ты солгал моему мужу?

– Что?

– Когда сказал, что мы были любовниками?

– А разве не были?

– Ты знаешь…

Хмыкнул. И плечом дернул… Взялся за саквояж весьма потрепанный, перевязанный поверху.

– Мне некогда тут беседы беседовать.

– Уезжаешь?

– Да.

– И не со мной. – Матрена вдруг явственно осознала, что и эта любовь, увиденная ею в томных глазах Николая, была выдумкой. – Ты же мечтал уехать со мной… сбежать… прожить остаток жизни у моря…

– Мечтал, – нехотя признался он и тут же оскалился. – Перемечталось. Ты слишком долго меня дразнила, Матренушка…

– Значит, из мести?

– Думай как хочешь…

– И куда ты едешь?

А вот пиджачок на нем новый, из дорогой, из крепкой ткани. Платок шейный шелковый… Цепка на жилете… Откуда такая роскошь?

– Какое тебе дело?

– Кто тебе заплатил? Мой муж? – Она наклонилась, вперившись взглядом в его глаза, которые некогда представлялись ей прекрасными. – Нет… Он не пошел бы на такую низость… Он и вправду полагает, что мы с тобой любовники. Давид честен, но недальновиден. Свекровь? Тоже нет… сомневаюсь… Если бы могла, она бы этот трюк раньше провернула… Значит, Амалия… Петенька умер, и больше его ничто со мною не удерживало… Сколько, Николай?

– Отстань! – Он взвизгнул и отпрянул. – Ненормальная!

– Сколько? Скажи ему правду, и я дам больше… вдвое… втрое…

Бесполезно. Он уходит, убегает, а когда Матрена заступила дорогу, пытаясь удержать, просто оттолкнул ее. Николай выглядит тщедушным, но он силен, намного сильней женщины.

И правды не скажет.

Деньги?

Не в них дело, не только в них… Болела спина, ушибленная о косяк двери… и щека горела, ублюдок пощечину отвесил, на прощанье, надо полагать, подтверждением неземной своей страсти… Матрена поднялась и, выйдя на лестницу, крикнула вслед:

– Будь ты проклят!

Она почувствовала, как рождается в груди дурное, вязкое, и капля крови, скатившаяся с губы, – лопнула, надо же – упала в пустоту.

…Амалия была дома.

– Вы плохо выглядите. – Платочек протянула. – Мне жаль, что ваш брак…

– Не жаль. – Матрена слишком устала, чтобы быть вежливой. Или бороться. Она вообще не понимала, зачем явилась к ней, к женщине, которая всегда ее ненавидела.

Убить?

Если бы эта смерть что-то да изменила… Нет, пусть живет… Пусть получит то, чего так страстно желала… Как некогда Матрена… и пусть увидит, во что превращается исполнившаяся мечта.

– Я вскоре уеду. – Она сказала это и прикоснулась к разбитой губе платком. – Полагаю, на это вы и надеялись. Я не стану препятствовать разводу, полагаю, это не в моих силах. Единственный человек, который готов был мне верить, ныне меня презирает… Благодаря вам… Вы ведь пригласили Крамского… и вы наняли того мальчишку… Кто он?

– Мелкий аферист… многоженец… У меня нашлись знакомые в полицейской управе. – Она не стала отрицать, только рукой махнула, и безликая компаньонка вышла. – Верней, не совсем у меня… не важно. Главное, что этот юноша обладал удивительным талантом. Женщины совершенно теряли от него голову.

– А я не потеряла. И тогда вы решили, что не грех будет немного солгать…

– Собираетесь рассказать об этом Давиду? – Она спрашивала с немалым интересом.

– Он мне не поверит.

– Верно. Не поверит. И в этом, милая, будет исключительно ваша вина… Вы сами разрушили свой брак, а я… Я лишь приблизила неизбежный конец, избавив вас обоих от ненужных мучений.

– И мне еще следует быть благодарной?

– Почему нет? – Амалия взяла в руки фарфоровую чашку. – Вы ведь получили, чего желали… Да и не думаю, что Давид просто выставит вас, как мог бы… Он порой бывает чересчур благороден. Получите содержание, покинете Петербург… Вернетесь… Откуда вы родом? Впрочем, не важно… Главное, что вашего содержания хватит на безбедную жизнь. Может, если повезет, конечно, отыщете себе еще одного дурачка… Вряд ли графа, все же безголовые графы встречаются много реже, чем хотелось бы…

Она улыбалась милою светскою улыбкой.

И была почти красива…

– Будь ты проклята, – с улыбкой же ответила Матрена. И платок дареный на стол положила.

– И вам всего хорошего…

Из особняка Бестужевых ее не выставили сразу, сие было бы излишне скандально, а дорогая свекровь, пусть и не скрывала откровенной радости своей, скандала не желала. И коль уж не выйдет его избежать, то надобно хотя бы сгладить.

А значит, Матрене придется остаться.

И в какой-то момент она, оглушенная, растерянная, вдруг вспыхнула надеждой… Зачем уезжать? Есть же друзья… Есть те, кто обещал ей помощь, когда придет нужда… и если обратиться к ним… Она писала письма. Писала всем, кого только могла вспомнить… молила… Тщетно.

Петербург был чуток к переменам.

И слухи о неладах в семействе Бестужевых разнеслись по гостиным да салонам. Матрена Саввишна перестала быть в них желанным гостем.

Да и была ли когда-нибудь?

Она осознала это, не получив не то что ответа, но даже скромной визитки… и рассмеялась. И вправду, глупая, чего ждала? Кому верила? А после пришли документы, которые следовало подписать… И она покорно подписала, не читая, не пытаясь оспорить, хотя что-то и подсказывало, что она могла бы. Суд бы затянулся, и тогда… Тогда, быть может, выплыла бы вся правда…

Или нет?

– Будьте вы все прокляты, – сказала Матрена, отложив перо. – Я уеду вечером… вещи…

Ее наряды.

Шляпки.

Веера… перчатки… туфли и ботинки… Господи, да у нее столько вещей, что занимают они целую комнату… и как их забрать? Нужно ли забирать…

– Не волнуйся, дорогая. – Теперь, избавившись от невестки, старая графиня несказанно подобрела. – Возьмите лишь то, что вам действительно нужно. А остальное мы отправим, куда скажете… Когда скажете…

В деревню?

Это даже не смешно. Но никто и не думает смеяться…

За нею следят, и слуги, и старая графиня, точно опасается, что Матрена спрячет в своем саквояже столовое серебро…

…а украшения, те, что фамильные, пришлось вернуть. Матрена и прочие отдала бы, но Давид не принял.

– Я дарил их тебе… распорядись ими по уму.

Наверное.

Это же целое состояние… там и рубиновый гарнитур, и брошь с алмазами, топазовая эгретка, жемчуга… драгоценности тяжелы.

– Мальчик мой, ты поступаешь неразумно. – Графиня с подобным поворотом не согласна. Она не желает смотреть, как тысячи и десятки тысяч рублей уходят из семьи.

– Мама, не вмешивайтесь.

Давид непреклонен.

Он не станет отбирать у жены последнее… Глупое благородство. Зачем ей в деревне жемчуга? Наверное, затем же, зачем и шляпы… и, наверное, он прав. Драгоценности – немалый капитал, и его Матрене хватит до конца жизни…

Правда, иной жизни она себе не представляет.

Но это пока… а потом…

– Я ее возьму. – Она вдруг будто вываливается из сна, лишь затем, чтобы потянуться к единственной по-настоящему ценной здесь вещи.

– Милочка! – Графиня по-настоящему возмущена. – Это переходит всякие рамки!

– Он сам сказал, что написал ее в подарок. – Дама в коляске – не Матрена она, никак не Матрена, другая, незнакомая – смотрит свысока, с насмешкою. Хватит ли у тебя, бывшая жена, негодная жена, сил отстоять свое? – В подарок мне. И значит, мне же она принадлежит!

– Давид!

– Мама, она права. – Давиду не терпится закончить все это… Как-то иначе он представлял себе и развод, и отъезд супруги.

Уже не супруги.

Он думал, Матрена станет скандалить или слезы лить… или пустится в мольбы, в уговоры. А она молчала, только глаза мертвыми сделались, будто бы из нее разом всю душу вынули.

Сама виновата.

Во всем.

– Давид, эта картина стоит целое состояние… А она все равно не способна оценить ее по достоинству!