Владимир Зарев - Гончая. Гончая против Гончей Страница 58

— Ознакомился с этим? — Шеф кивнул на папку, лежащую перед ним.

— Просмотрел, — ответил я мрачно.

— И что об этом думаешь?

— Ничего…

— Н-да… — раздумчиво произносит Шеф. — Немножко поспешили с предварительным следствием.

Воцаряется молчание — излишне долгое для наших дружеских отношений. Зимнее солнце, ползущее по паласу, сейчас освещает мои ботинки.

— Он не понравился мне с самого начала, — говорю я, чтобы что-то сказать.

— Кто? — спрашивает с надеждой Божидар.

— Лейтенант Ташев… вспыхнул, как спичка, и угас.

Закуриваю, ожидал, что мне сейчас дадут какое-то объяснение: что, например, у лейтенанта внезапно умерла мать, что он только что пережил тяжелый развод, попал в аварию, или что какие-то серьезные обстоятельства помешали ему довести дело до конца. Но Шеф угрюмо молчит, в пепельнице догорает его ароматная сигарета, к которой он не прикоснулся после первых нескольких затяжек. Он тоже разочарован прочтенным в папке, внутреннее недовольство заставляет его красиво наморщить лоб, но поскольку я лучший друг и нахожусь в метре от него, его гнев постепенно обращается на меня.

— Если Ташев тебе не поправился, надо было сказать об этом раньше.

— Я надеялся, что он прочтет миф о Сизифе, — отзываюсь я невпопад.

Небрежным жестом Божидар снимает очки, размывая в пространстве мой облик, превращая меня в бесформеннее пятно на стене, смутную тень в пронизанном солнцем воздухе. В течение всех этих лет, что он мне Шеф, я являюсь для него помехой, жгучей проблемой, потому что его дружеская привязанность ко мне, верность нашему общему прошлому умаляют его в собственных глазах, исполняют его неосознанной ненавистью. Божидар понимает, что мне будет трудно, и именно поэтому сейчас меня ненавидит. Закрыв папку, он брезгливо подталкивает ее ко мне; вид у него такой, будто он подает мне милостыню.

— Когда начинаешь? — спрашивает он сухо.

— Завтра… сегодня мне надо получить пенсию, — язвительно отвечаю я.

— Держи меня в курсе!..

Эта шаблонная, бессмысленная фраза означает, что терпение Шефа истощилось и он не желает меня видеть по меньшей мере неделю. Кладу его великолепный подарок в карман пиджака, беру папку и с деланным вздохом направляюсь к двери. Уже на пороге неизвестно почему останавливаюсь, словно забыл что-то бесценное в этом неуютном кабинете, оборачиваюсь и, сам себе удивляясь, спрашиваю:

— Божидар, ты в последнее время не испытываешь чувства вины?

Шеф смотрит на меня гомеровскими глазами — слепыми к потому всевидящими. Его взгляд устремлен сквозь меня на что-то далекое, потустороннее.

— Чувство вины? Из-за чего?

В коридоре меня встречает сумрачная торжественная тишина — как в храме, притихшем в ожидании чуда.

Запах канцелярии одурманивает и лишает меня уверенности в себе, «мой» кабинет все тот же, но, наверное, изменился я сам, что-то во мне уже не такое, как прежде. Я сижу за своим письменным столом, влево от меня пишущая машинка, стеклянная пепельница и две шариковые ручки, справа — магнитофон и мои электронные ручные часы, прямо передо мной — толстая папка с материалами предварительного следствия. Во втором ящике стола, на своем обычном месте, лежит коробочка со спасительной питьевой содой — я привел в порядок окружающее пространство, следовательно, привел в порядок свои мысли и чувства, вернулся к себе… но чего-то мне но хватает. Тишина стоит какая-то хрупкая, хрустальная, до меня доходит, что из крана умывальника не капает, эта беззвучность угнетает меня, удаляет от привычной обстановки, которая была моей жизнью. Подойдя к умывальнику, открываю кран я с точностью аптекаря регулирую тонкую струйку воды так, чтобы капли падали в унисон с ударами моего испуганного сердца.

Сажусь за стол, и как раз в этот момент раздается деликатный стук в дверь. Появляется милиционер, свойски мне улыбается, потом, козырнув, впускает человека. «Началось, — думаю я нервно, — вот и Пешка».

— Доброе утро, гражданин следователь? — здоровается он приветливо, словно мы с ним старые друзья, словно еще в детстве играли вместе в шарики. На губах у него широкая угодливая улыбка, весь он сияет, горит желанием быть мне полезным, рассказать буквально все, кроме того, что меня интересует. Пешка оптимистичен и многоопытен — еще бы, за свои тридцать семь лет он десятки раз подвергался допросу, научился почти с писательским умением обнажать свою сущность, с терпеливостью психоаналитика копаться в недрах своего подсознания, он готов нападать на себя, заниматься саморазоблачением, чтобы доказать свою невиновность. Я уже нравлюсь Пешке, глаза его увлажняются от преданности мне, он меня уже любит и — что самое скверное — готов мне простить! «Судьба свела нас, — словно хочет он сказать, — я невинный и чистый молодой человек, ты должен выполнять свой долг. Меня арестовали, оклеветали, но я верю в тебя, гражданин следователь, прощаю тебе насилие, вот моя исстрадавшаяся душа — глумись над ней!» Мне известен механизм подобного поведения, я его боюсь. Еще с самого начала стоящий передо мной человек пытается мне внушить, что истина — наша общая забота, следовательно, мы равноправные партнеры или, что еще хуже, — соучастники в начатой игре.

Держу его полминуты у двери, внимательно разглядываю, не скрывая любопытства. Пешка низок ростом и худ, почти костляв, арестантская одежда висит на нем, как на вешалке. Густые волосы курчавятся, как у негра, лоб узок, карие глаза задорно улыбаются, нос длинный и тонкий, как клюв хищной птицы. По неизвестной причине форсистые усики начисто сбриты. Весь его облик дышит неким проворством, физической и духовной ловкостью. Он кажется мне не интеллигентным, но умным, чувствуется, что прошел высшую тюремную школу и окончил ее с отличием. В то же время я улавливаю в нем нечто извращенное, оно спрятано в мелкой сети морщинок около большого жадного рта. Такой человек не годится в друзья, но он боится и быть кому-нибудь врагом. Пешка не просто низок — он мал ростом, подобные люди подвержены наполеонову комплексу, их физический недостаток порождает в порядке компенсации сверхчеловеческие идеи — у них развивается стремление превосходить окружающих; однако психиатр из врачанской тюрьмы признал Пешку психически нормальным, имеющим лишь одно безобидное отклонение от нормы — известную склонность к навязчивым идеям. Эти слова «навязчивые идеи» он подчеркнул в карточке красным карандашом…

— Садитесь!

Пешка умеривает ликующую радость нашей первой встречи, кошачьим шагом приближается к креслу, удобно в нем располагается, аккуратно подтянув штанины, словно на них безупречные складки, и сочувственно вздыхает, давая этим понять, что предстоящий разговор для него подлинное удовольствие. Даю ему время насладиться этой уверенностью. Ритмичный звук падающих капель нарушает тишину, чувствую, что вхожу в форму, весь мой страх постепенно рассеивается, как утренний туман при восходе солнца. Смотрю в окно: коробки зданий сереют в загрязненном воздухе.

— Курите? — спрашиваю сухо.

— В тюряге бросил. Когда тебя посадят и отнимут все радости, начинаешь понимать, что самое большое твое богатство — здоровье. Здоровье — тоже радость, гражданин…

— Евтимов, — подсказываю я.

— Все же я составлю вам компанию, я не маньяк и иногда позволяю себе сигаретку, особенно когда с бамбиной. Пороки сближают людей, верно?

— Вы правы, — я подношу ему зажженную спичку, мы выпускаем дым одновременно, две струйки дыма почти касаются друг друга, словно протянутые руки.

— Гражданин Евтимов, — от неловкости Пешка опускает глаза и морщит лоб, — хочу спросить вас о совсем постороннем, только не сердитесь! Я вырос в квартале «Овча-купел» и с детства болею за футбольную команду «Славия», а, насколько мне известно, вчера играли «Славия» и «Витоша». Матч показывали по телевидению… так, может, вы знаете его результат?

— Матч показывали, верно, — спокойно отвечаю я, — но вчера я читал вот эти бумаги, — киваю на папку, — и не знаю, как дела у «Славии» и «Витоши», но твои дела, сынок, никак не блестят.

Пешка улыбается вымученной улыбкой, давая понять, что моя родственная забота ему оскорбительна. «Я чист, я предан вам до гробовой доски, — говорят его глаза, — но не называйте меня «сынком», потому что я расплачусь».

— Спрошу потом у постового…

— Спросите, — прерываю я. — Имя и фамилия?

— Петр Илиев. Родился в Софии шестого августа тысяча девятьсот пятидесятого года… зодиакальный знак — Лев.

— Серьезный знак, — говорю я. — Я теперь расскажите вес, что вы считаете самым важным, судьбоносным в вашей жизни.

Пешка смущенно глядит на меня, потом на губах его появляется ироническая улыбка, которую он не может скрыть, глаза ощупывают мою худую физиономию, оценивающе пробегают по траурному костюму, его нос некурящего, наверное, улавливает слабый запах нафталина и старой одежды. Он все еще думает, что мы с ним играем, не смеет поверить в мой вопрос, потому что жаждет именно этого — рассказать о себе, засыпать меня подробностями о своем тяжелом детстве и таким способом увести от истины. Стоя у двери с угодливой улыбкой на губах, Пешка питал надежду превратить меня в соучастника. Сейчас же я по доброй воле предлагаю ему еще лучшую возможность — обвинить меня. Воспоминания о его трагической жизни должны неминуемо превратиться в моральный приговор обществу, закону, следовательно, и мне самому.