Михаил Литов - Московский гость Страница 59

- Огрубел, большевичок! Интерьер портишь! - бешено крикнул Макаронов.

Борцов, как и их руководителя, неприятно поразила хула, прозвучавшая из уст странного посетителя. Кроме того, у них было подозрение, что на критику этого типа подвигла вдова, их бывшая приятельница. Но сорвать зло они могли лишь на Макаронове, да и то в пределах договора, заключенного перед этим сверхурочным выступлением.

Они налетели на владельца кафе и директора труппы, требуя дележа чаевых. Макаронов указал им на неотделимость, с какой купюра обосновалась над его бровями, как бы в одном ряду с его стоявшими ежиком волосами. Директор выглядел коронованным, и Голубой Карлик едва не засмеялся, увидев, как у него при этом плутовато и мелко бегают глазки. Борцы не унимались, ведь они срывали зло, да еще на человеке, который в первый же, дебютный вечер вздумал попирать социальную справедливость. Они, пыхтя от злости, отклеивали и сдирали довольно-таки фантастическую купюру странного господина, и в итоге у них в руках оказались всего лишь бесполезные клочки, да и те в мгновение ока исчезли, рассеялись, как дым.

Красный Гигант, словно он схватил что-то нечистое или ядовитое, долго тряс руками, тер их друг о дружку, рассматривал и снова принимался отмывать от зла, коснувшегося их в виде фальшивой банкноты. Затем он поднял измученные глаза на коллегу и глухо произнес, подбородком показывая на присевшего справить нужду Макаронова:

- Ты своими криками о свободе и демократии расчищал путь этому торгашу, Антон Петрович, а я его выносить не могу!

- Ты же видишь, я с тобой, а не с ним, - возразил Голубой Карлик.

Шишигин в зале, совершенно не взволнованный разыгравшейся по его вине драмой, спокойно выпивал и закусывал. Вдове же есть после того неприятного впечатления, которое произвело на нее выступление борцов, не хотелось, кусок не шел в горло. Она сознательно вытесняла это впечатление интересом к личности Шишигина, и в самом деле таинственной и любопытной, но, пораженная силой и авторитетом писателя, не побоявшегося обойтись с владельцем кафе на глазах его охранников как с каким-нибудь уличным торговцем, оробевшая, не знала, как выразить этот интерес, и потому уже скорее инстинктивно, чем осознанно, строила ему глазки.

- Забавный городок этот Беловодск, - сказал писатель, манерно отставил в сторону пустой бокал и вытер салфеткой губы.

- А вы разве не местный, не наш? - удивилась женщина, которую шишигинское небрежение ее кокетством побудило заподозрить в его словах антипатриотическую направленность; и вдруг у нее вырвалось: - Как вы вообще живете? Где и с кем? Что вас занимает?

- Местный или нет... вопрос, конечно... А живу... живу, с вашей точки зрения, ужасно. Холост, одинок, неухожен... - отвлеченно отозвался Шишигин и внезапно перекинулся на другое: - Думаю выставить свою кандидатуру на предстоящих выборах, авось пройду в думу и стану депутатом. Не угодно ли вам прикинуть мои шансы?

- В думу? В нашу? А в Беловодске есть дума?

Шишигин внимательно и задумчиво посмотрел на Катюшу. Затем его лицо озарила задушевная улыбка, строго говоря, улыбка с покушением на задушевность, и это покушение оставило на его желтой и мягкой, словно восковой коже отвратительные вмятины и еще долго потом выпрямлявшиеся складки.

- Допустим, - сказал он, помещая согнутую в локте руку на столе и оплетая длинными тонкими пальцами округлый и расплывчатый, как у бульдога, подбородок, - вам это неизвестно. Однако допустимо и предположение, что мне это известно еще в меньшей степени. И все-таки, мы вправе высказать догадку, что такая дума, местная, беловодская, существует, а раз так, то остается лишь один шаг до рассуждения, что мои шансы на избрание в нее не менее, если не более, предпочтительны, чем шансы прочих кандидатов. Я известный человек, знаменитость, вы наверняка читали мой нашумевший роман...

- А о чем он? - торопливо перебила Катюша и нахмурилась как бы от усердия, с каким копалась в памяти.

- Не утруждайте себя, - благосклонно разрешил Шишигин, - та книжка не стоит того, чтобы вы из-за нее напрягали свою память. Я сейчас готовлю новую, и уверен, что она произведет впечатление разорвавшейся бомбы. Как все, что бросается прямо в глаза, взрывается как фейерверк, проносится мимо подобно метеору, оглушает как известие, что у вас рак... да, современным читателям нужны именно такие книжки.

- Но что эта наша дума... почему о ней ничего не слыхать? осведомилась вдова, без особого успеха пытаясь представить себя теперь общественно-политической активисткой.

- Допустим, ей нечего сказать в противовес тому, что говорит мэрия, ответил писатель.

- Вот! - Катюша вся подобралась и с многозначительным видом подняла вверх палец.

- Очень может быть, что эта пресловутая дума ведет себя ниже травы, тише воды просто потому, что боится мэрии, которая полностью подчинила ее своей воле.

- И вам хочется заседать в такой думе?

- А почему бы и нет? Художнику пристало быть оригинальным, тем более художнику слова, инженеру, как обронил кто-то великий, человеческих душ. Допустим, этот художник - допустим, это я - выставляет свою кандидатуру, и избиратели решают: вот он-то сумеет замолвить за нас словечко, у него язык хорошо подвешен, выберем его! И отдают за меня голоса. А я, явившись в думу, в эту, что греха таить, кунсткамеру, в это сборище проходимцев, пустомель и дураков, сижу себе, улыбаюсь и помалкиваю, как в рот воды набрал. Согласитесь, это совсем не то, чего от меня ожидали, это оригинально!

Пришло время вдове устремить на собеседника внимательный и задумчивый взгляд.

- Позвольте вопрос... - проговорила она нежным и вкрадчивым голосом человека, наконец решившегося приподнять завесу над тайной своего интереса к тому, с кем его неожиданно свела судьба. - Впрочем, вы можете не отвечать, если вам этого по каким-то причинам не хочется... Но... все же... вы ведь знаете больше, чем говорите? Я о тех, в мэрии... Ей-богу, знаете! И мне, женщине, вы ведь можете сказать?

Шишигин с загадочной и чуточку циничной усмешкой ответил:

- Не знаю, почему вам пришло в голову, будто мне известно что-то такое, что не известно вам. Надо полагать, кто-то распространяет обо мне неверную информацию, попроще говоря, слухи, сплетни. Это, конечно, судьба каждой знаменитости, равно как и способ существования самой славы, да... и я до некоторой степени доволен, не буду этого скрывать. А раз так, я готов допустить, что мне действительно кое-что известно, ну, некоторые мелочи, из которых, естественно, можно сложить в воображаемом калейдоскопе более или менее занимательную картинку.

- И вы допустите меня к этому калейдоскопу?

Шишигин улыбался вдове и внимал ее робкой, приниженной любви, которая судорожно пыталась выдать себя за некую общественную, встающую на защиту беловодских интересов любознательность. На миг Катюшу охватил ужас, по спине прополз отвратительный холодок, она подумала, что Шишигин откажется от дальнейшей откровенности и это будет подразумевать и отказ от нее, или что он, напротив, сообщит ей нечто такое, после чего жизнь по прежним законам и обычаям станет для нее абсолютно невозможной.

----------

- Отчего же не поделиться с вами секретами, милая моя? - начал писатель, играя пустым бокалом. - Но я назвал тот калейдоскоп, к которому вы, может быть чересчур ретиво и не слишком осторожно, проситесь, воображаемым, а это значит, что я должен впустить вас не куда-нибудь, а в свое воображение. Готовы ли вы к подобному? Не леденит ли вашу кровь ужас, ужас, предположим, необъяснимый, мистического порядка?

- Леденит... но вы этому рады, то есть это вас забавляет, я вижу, пролепетала вдова Ознобкина, - а потому... я готова. В добрый путь!

- О! Хорошо! В таком случае продолжим. Я сказал: допустим, я что-то знаю. А это ведет к допущению, что моя версия происходящего в той или иной степени приближается к правде или даже полностью совпадает с ней. Вы, конечно, вправе подвергнуть жесточайшей критике мое сообщение, - и я боюсь, страшно боюсь вашего острого язычка! - но, поскольку никто другой не даст вам столь же полной и правдоподобной информации, как дам я, остается высказать уверенность, что отныне вы будете мыслить и понимать дело точно так же, как мыслю и понимаю я. Вас это не смущает?

- Нет... пока нет... - ответила сильно сбитая с толку женщина. - Я ведь еще не знаю, что вы мне скажете...

Шешигин взял ее руку, успокоительно погладил и вернул на прежнее место.

- А скажу я вам следующее. Разумеется, в порядке допущения. Мы ведь только играем в историю, милая, и свободны мы лишь тогда, когда играем. Но как есть человек играющий, так есть и играющий камень, гром, перст Божий и сам Бог, а также, естественно, и черт. Ученые играют символами, наполняя их зависящим от их ученой прихоти содержанием, а потом эти символы играют судьбами простых смертных. Почему же в таком случае не допустить, что играющий ныне роль мэра господин не является одновременно тем же, кто в иное время играл при князе - основателе города, благословенного Беловодска - роль наставника, мастера, волхва? Но этот волхв не был бы Волхвом с большой буквы и ничем принципиально не отличался бы от того же князя, которого поучал, или от самого простого смерда, если бы не подчинил себе всякие силы, которые в более просвещенные времена предпочли называть темными и враждебными человеку. Допустим, враждебными, но почему же непременно темными? Может быть, темной следует назвать как раз человеческую сторону... впрочем, это вопрос отдельный, и мы сейчас не будем его затрагивать.