Василий Казаринов - Тень жары Страница 59

Должно быть, потому меня и мучает время от времени "синдром Корсакова"; эта прежняя материя звука, осевшая во мне, плохо принимает песни нынешние – их несовместимость и провоцирует приступы рвоты. Тошнота – облегчает; выблевав современный, непереварившийся во мне продукт, я чувствую себя лучше...

Да, так, наверное, и было все устроено когда-то в этой пятиугольной комнате: звуки жизни плавно восходят от круглого стола, за которым Иван Францевич, нагружая голос басовой нотой и быстрым взглядом сверяя его правильность с распахнутой книгой, декламирует перед детьми какие-то густо-лиловые, местами с кровавыми прожилками тексты (шекспировские, как потом выяснится), и дети в странном оцепенении, будто пораженные лунатизмом, сидят у стола; и медленно испаряются отсюда, текут вслед за звуками привычной дворовой жизни; и оседают в масляно поблескивающем поле нашего старого доброго неба, среди светлого воздуха, прямых сосен, пушистой травы; они уходят туда исполнять свое предназначение, ибо каждый из тех, собирающихся у своего классного руководителя за круглым столом, отмечен искрой божьей.

Их пятеро, они веером разбегаются по лужайке и стремятся к густому кустарнику, обрамляющему озерцо. Крайняя слева девочка: широко распахнутые руки, очень красивое, яркое, нарядное евразийское лицо (восточная выделка плюс европейский пошив). За ее спиной мальчик: хрупко сложен, густая штормящая шевелюра – и поразительно глубокий, как бы в себя обращенный, взгляд. На одной с ним линии еще один мальчик; он невзрачен, низкоросл, слегка кривоног; он бежит неловко, вперевалку, в его осанке есть легкий намек на сутулость – видно, слишком упорно сидит над своими живописными картонами. Еще один мальчик немного отстал от компании: он полноват и мало приспособлен для подвижных игр, он розоволиц, у него "большие негритянские губы – должно быть, подолгу целуется с мундштуком какого-то духового музыкального инструмента.

И есть еще один ребенок, девочка: она застыла в полуобороте, у нее хрупкая, с выражением внезапного испуга, спина; поза ее, в отличие от остальных детей, не взбодрена динамикой; она стоит и выжидает.

Меня отвлек какой-то шершавый звук – точно мышка скребется в углу. Странно: мышки не ходят по потолку.

Сверху стекала струйка штукатурки. Она текла из россыпи трещин, сетчатым чулком охватывающих ногу черноволосой девочки с евразийским лицом; поток белой пыли медленно нарастал, уплотнялся, а потом посыпались куски: башмачок на тугой шнуровке, подол платья – под ногами у меня вздулось облако белой пыли.

Я замела штукатурку в угол.

Пора домой.

В коридоре под ногами что-то хрустнуло. Я включила свет и...

...это был разовый шприц.

Ума не приложу: зачем он понадобился старику?

Две недели – это много, если занят делом и есть что предъявить по истечении срока самому себе: свежую главу в рукописи книги; принявшееся деревце, посаженное тобой... Или просто услышать в себе мягкий толчок предчувствия, за которым воспоследует задержка, а потом и все остальное; и все это мучительное остальное через девять месяцев разрешится острым криком крохотного существа, которому ты дала жизнь.

И значит, ты состоялся.

Ни на шаг за эти две недели я не приблизилась к тому, чтобы состояться. Книгу не написала, дерево не посадила, ребенка не родила. Несколько раз съездила по коммерческим нуждам на вокзал. Спекуляция принесла кое-какой доход – достаточный, чтобы поддержать силы, спокойно коротать время за рабочим столом в библиотеке и не особенно расстраиваться, что третий месяц не платят зарплату. Телефон молчит, Заслуженный деятель телевизионных искусств хрипит и кашляет, отхаркивая время от времени едкое вещество культуры, в котором последнее время безраздельно господствуют какие-то мистические кампании, огромными тиражами штампующие свои заветные и самые надежные бумаги–

...прислушиваясь, я все думаю: народ у нас в самом деле полный идиот или только прикидывается?

Уик-энд внес разнообразие в череду однотонных дней; впечатление от поездки в троллейбусе оказалось настолько мощным, что я прямо с порога собралась потребовать у Варвары рюмку чего-нибудь крепкого.

Варвара позвонила в субботу и попеняла мне за то, что я давно не появлялась со своими "сагами" – пришлось собираться в гости.

Мы знакомы давно, еще по университету. Все пять лет нашего ученичества Варвара выступала в каких-то изнурительно невзрачных темных нарядах, фасоном напоминавших школьную форму. Плотная, чуть выше среднего роста, с плоской грудью и увесистыми, чисто мужицкими руками, она плохо вписывалась в изысканное, утонченное факультетское общество; единственным ее богатством были волосы – роскошные, темно-русые, великолепного качества – они были заплетены в тяжелую косу; такую косу носила моя бабушка. Происходила она из далекого, темного, пахнущего дешевым портвейном района (кажется – Тушино), поступила в университет по рабоче-крестьянскому списку, имея трехлетний стаж работы на заводе; сколько я помню, она неизменно сидела на первом ряду в аудиториях, конспектировала, старательно догоняя нас, вчерашних школьниц: в знаниях, умении сносно выражаться на родном языке, манере держать себя; эти старания не были видны невооруженным глазом, однако они были – теперь я отдаю себе отчет в том, как ей, "дочке поварихи и лекальщика", тяжко давалась эта наука.

После факультета она пристроилась в какой-то жиденькой отраслевой газетке – то ли лесной, то ли железнодорожной – и надолго исчезла из поля моего зрения. Выплыла Варвара на поверхность в ту славную пору, когда у нас тут все бурлило и клокотало: я увидела ее на телеэкране (мой "Рекорд" тогда еще дышал). Она сильно изменилась. Слава богу, у нее хватило ума не трогать свои роскошные волосы и не уродовать их современной стрижкой. Перед камерой Варвара с угрюмым пафосом произносила что-то энергичное и непримиримое – "наш верховный начальник пролез в президенты "через форточку"! – я еще подивилась ее рабоче-крестьянскому бесстрашию; за такие лихие оценки можно было схлопотать. Как тут же выяснилось, она уже схлопотала – из газеты ее выгнали, так что вещала Варвара в качестве "независимого" журналиста без места работы и оклада. Через год я встретила ее на митинге; дело было на Маяковке: сорвав глотку выкрикиванием проклятий в адрес какого-то верховного начальника – не помню, какого именно, – мы зашли ко мне в гости, выпили водки, смеха ради я разложила на столе свою Сагу "О трактористах и механизаторах".

От нечего делать в библиотеке я просматривала газеты и собирала в них всякие забавные случаи из советской жизни. Девять десятых этих историй почему-то касались именно трактористов и механизаторов – люди этих профессий оказались единственными представителями нашего народа, которые вели полнокровную жизнь и практически в каждом номере газеты что-то находили или откапывали в земле: кадушки со старыми монетами или керенками, бомбы, снаряды и другие боеприпасы времен войны, а также черепа древних людей. Так что коллекция этих историй у меня собралась очень внушительная.

С год назад она меня разыскала. Позвонила, мы потрепались о том о сем; Варвара вспомнила мои собирательские труды и предложила продолжить в том же духе – она теперь работает на радио, у нее прямой полночный эфир, ей необходимы для подпитки мозга, устающего продуцировать темы для многочасовой болтовни, своего рода дайджесты из самых разных областей жизни – все равно я "задницу просиживаю в библиотеке" и могу стричь из газет всякие вкусные (так она выразилась) разности.

–  Вкусные?  – переспросила я.

–  В целом ты действуй в жанре саги,  – наставляла меня Варвара,  – это у тебя хорошо получается, но при этом надо иметь в виду соображения "вкусности"... Как бы это объяснить...  – в трубке возникла пауза, потом что-то зашуршало.

–  Ну вот хотя бы это, с телетайпа, Франс-Пресс передает,  – Варвара что-то пробубнила себе под нос, потом выкрикнула:  – Да! Слушай. "Одна девушка в Центрально-Африканской республике в ходе нетрадиционных любовных утех откусила возлюбленному детородный орган" – представляешь, какой кайф!

Иной раз я туго соображаю. Это был именно тот случай.

–  Как это?  – простодушно поинтересовалась я.

Варвара ответила – глубоким стоном.

–  А-а-а,  – наконец сообразила я.  – Понятно. Вкусности. Понятно.

Мой первый труд – "Сага о чуме и холере", по оценке Варвары, имел большой успех. Я перемолола кучу газет за пару последних лет и составила подробнейшую антологию рецидива на просторах нашей Огненной Земли тех болезней, которыми мир переболел в эпоху средневековья и о которых узнает разве что за чтением исторических романов. Оказалось, что если свести вместе все короткие и явно эзоповым языком изложенные сообщения о холере, чуме, черной оспе, тифе и других дремучих хворях, то картина получается очень впечатляющая. Правда, у Варвары были неприятности: одного слушателя увезли на неотложке с микроинфарктом.