Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр) Страница 61

И он сник, представив, сколько усилий было глупо положено на создание отечественного Строева. Это мстил великий режиссер, ушедший в мир мозга, как он отомстил всем другим, кто предпочел моральную формальность его живительной хаотичности. И безо всякого сюжетного перехода Строев входит в незапертую дверь и нисколько не удивляется расхаживающему по комнате Кузьме. Ему становится ясно, кого разбил паралич. Они улыбаются друг другу, начав традиционно:

- Привет, заходи, твои сейчас придут.

- Что у тебя с пальцем?

- Трахнул молотком.

"Тоже, все творит, изобретатель", - невольно подумал и разделся.

- Это ты от волнения, меня заждавшись.

- Да нет, я забыл - прежде чем приступить к делу, нужно обдумать, как его лучше сделать.

- Думай, только не утомись.

- Мне нужно было зажать гвоздь пассатижами и быть.

- Умный ты, Кузя.

- Ты не дурней.

Они всегда начинали с таких вот перепалок, прощупывали друг друга. И неожиданно после этих никчемных фраз Строеву сделалось лучше, отлегло. Он вытянул ноги и курил, ощутив себя в мире "Кузя и Ленька".

- Ну, что тут у вас новенького? - прокричал он Кузьме через дверь. - Я тебя сразу с параличом раскусил! А как Ленка? Копилин, конечно, тоже не бывал никогда в Америке? Старый ты фальсификатор!

- Да есть кое-какие события...

Кузьма Бенедиктович появился и встал, прислонившись к стене, в руке дымится трубка, на свитер и лицо легли блики света, и все это походит на какую-то картинку. Во взгляде Кузьмы не было и тени сочувствия, хотя только что в прихожей, в зеркало Строев видел в себе что-то жалкое и потрепанное и теперь прятал глаза, будто наслаждаясь сигаретой и не придавая значения разговору.

- У нас тут Копилины себя проявили, - говорит Кузьма, всматриваясь в друга, как в любопытного пациента, - теперь все кверху тормашками пойдет. Переоценка ценностей и уже много самоубийств.

- А что такое? - встревожился Строев.

- Теорию функций распространили. Говорят, и в Москве ходит.

Строев слышал, но не знал, что это дело рук его зятя.

- Так это та, что подписана "Копилины А. и Е."?

- Ага.

- Да там же чушь!

- А ты читал?

- Еще чего! Светка болтала что-то. И ты одобряешь?

Кузьма не ответил. Сказал:

- Я очень тебе рад. Нам нужно попрощаться. Я скоро должен буду умереть.

- Ну поехало! Избавь, Кузя! Что за страсть пугать смертью! Параличи выдумываешь.

- Да нет, мы встретимся конечно. - И добавил, растянув фразу до предела: - Если ты очень захочешь.

И эта фраза легла в голове у Строева поверх всего новой мукой.

- Ну ладно, ладно. Подожди. Вы тут какие - то сумасшедшие.

- У тебя все получится, Леш, - перебил Кузьма.

И Строева взорвало.

- Я знаю, - юродиво изогнувшись, указал он на дверь в комнату, - ты там что-то прячешь! Игрушку выдумал и кривляешься!

- Я не обижусь, Леня.

- Покажи, а? - неожиданно для себя попросил Строев, - ну покажи!

- Да нет же ничего такого. И ты не поймешь без теории функций. И я не понимал. Руки, собственное мышление - все меня сбивало с толку, расплывалось, то восхищало, то устрашало.

- Меня тоже, - заторопился Строев, - знаешь, как навалится эта тоска, эти книги немощные, эти люди, какой-то Кузя приходил, тезка твой, а потом Россия, Ксения, внуки, сплю, как старый кот...

Леонид Павлович стыдливо осекся. Молчит Кузьма Бенедиктович. Долго молчит. Потому что уже вдоволь наговорился со Строевым в своих мыслях и прошел такой длинный путь от неудачника и чудака до победителя и создателя, что оказался бессилен объяснить, что за путь увидел перед собой. Но говорить было нужно, собрать оставшиеся слова и показать. Тем более ему, как и Веефомиту, Леонид Павлович был всегда интересен, как писатель, как одна из дорог, ведь жизнь Строева - это непройденный путь Бенедиктыча.

- Поговори со мной, Кузьма! Мне так хорошо с тобой сидеть, разговаривать. Мне больше ничего не нужно, я вернулся, побудь, Кузьма, поговори, - сказал Леонид Павлович так, как когда-то говорил Ленька.

И Бенедиктыч сдался. Они сидели и говорили очень долго, и этого времени хватило, чтобы сгорели тысячи звезд и возникли тысячи жизней. И не было ни одного художника, который не пожелал бы очутиться на их месте или хотя бы молча послушать их голоса.

* * *

Человек глубоко религиозный вряд ли может поверить в то, что его мысли считываются, а все его действия, даже тщательно уединенные, находятся под наблюдением. Правда, если он себя ни во что не ставит и живет как трава, то ему нет дела до этих подглядываний. Ну а ежели он желает предать свой опыт хотя бы детям и усердно бороздит свой неповторимый след, то пренебрегать подобными вещами не стоит. А то получается: ты хочешь предстать в хорошем виде, и это, допустим, удается, а затем выясняется, что ты хитрил со всеми и щупал в кустах сирени убогую соседку, стараясь не замечать её безобразно торчащие уши. Себе-то простишь, причем, мол, тут мораль, а будут ли снисходительны потомки? "Жалок", - скажут и все твои кровные кредо одним махом предадут забвению. Впрочем, все снисходительны, да и потомки вряд ли будут настолько святы, чтобы не увидеть в своих дедах человеков. И отделят зерна от плевел и плюнут на сирень, и скажут: "Ась?" - как уже теперь говорят молодые люди, пробивающиеся в интеллигенты.

А узнать все это тайное очень просто, даже без метода Бенедиктыча или из бесед со вседержителем. По письмам, рисункам, поделкам, образу жизни, суждениям - уже можно узнать добрую часть скрытого, уяснив типологические особенности почерка, увидев систему в случайных штришках и нюансах. А уж убогая соседка не промолчит, а то, что делал сам с собой - в любом биографическом движении зафиксируется. Постановка слов, фраз, характер и склонности мышления дорисуют картину одиночества во всей слабости твоей. Так как грехи - это слабость, которая, впрочем, может оборачиваться силой при определенном созревании. О чем и поведали Копилины в своем заявлении о теории функций.

Самоубийств случилось столько, что калужские администраторы всерьез задумались над мерой демократии, тем более, что многие из них сами почувствовали недомогание и задались вопросом: кто я есть?

Изложение теории вышло не столько блестящим, как хотелось бы Веефомиту, но в народе оно получило довольно простое и оригинальное толкование:

Люди разнятся по функциям, как разнятся по назначению разные члены и органы человеческого тела. Кто-то сразу рождается указательным пальцем, а кто-то им в определенный момент становится, выбирая между лодыжкой и коленом или слепой кишкой и мочевым пузырем. Есть люди тела и люди головы. Это было не столь уж ново.

Но вот что ударило всем по мозгам: заявление о функции, которая имеет назначение соединять в себе все сознания для порождения новых миров. Недвусмысленно выходило, что такая функция играет божественную роль. Она есть практически у всех до определенных моментов - и либо получает развитие, либо хиреет по зависящим и независящим от человека причинам. Все эти причины подробно комментировались. Предлагалось разделить функции по группам: на художнические, политические, экономические; по социальным признакам, к примеру, на функции порядка, воспроизводства, обобщения, воспитания, врачевания и т. д. В общем, получалось, что функций столько, сколько требуется данной общественной системе, и что есть непреходящие функции, которые раздробились на ряд более мелких по назначению. Так, были выразители веры, неверия, исполнители, воины, лидеры и тому подобное. Разделялись функции и более обобщенно: духовные, бездуховные, подпиточные, и говорилось, что бездуховные всегда занимали лидирующее положение, культивировались, вытягивались из человека, и неизвестно, как бы получилось, будь наоборот. Утверждалось, что единственная способная осознать себя - функция, достигающая независимости и свободы - это та, что играет божественную роль. И что она лишь дважды проявляет себя - при зарождении жизни и появлении человека, в которого и вошла. Весь сыр-бор разгорелся именно из-за этого. Спорили, отвергали, не верили и разносили в пух и прах всю теорию, но оставаясь сами с собой, возвращаясь к вопросу: кто я? И, как болезнь, людей терзало унижение. Тогда ставились сверхзадачи и многие так прогорали, что после подобных ударов в лоб не возвращались к прежней жизни: и множились круги на воде, шла в ход бельевая веревка, звучали роковые выстрелы. Это была эпидемия.

Первыми пострадали наиболее способные. Так, ушел из жизни выдающийся городской лидер государственного значения. Его недолгий полет оборвался под окнами единственного в Калуге небоскреба. Этот показательный выбор разделили: самостоятельная женщина, бедняга организм, человек, говорящий "хмы" и ещё двадцать пять жертв собственного "я".

Нужно было спасать Калугу, тому же подобные тенденции усиливались в других городах. Заявление решено было изъять. Копилины дали подписку о молчании. Усиленно доказывалось, что никаких божественных сил в человеке нет. А если и есть, то в незначительной степени. Но было поздно. Заявление множилось, пересказывалось, наконец, видоизменилось до такой степени, что с первым вариантом не имело ничего общего и упростилось до фразы, что "люди делятся на гадов и богов". Затем стали появляться подделки и работы по скрупулезному разбирательству какой-либо функции. Но самоубийства почему-то не прекратились. Были попытки вызволить Копилиных из Калуги и фамилию эту произносили святым шепотом.