Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж Страница 61

— Да, мадемуазель.

— Я ни минуты не сомневалась! — торжествующе воскликнула она. — Я же вам говорила: он не может оказаться преступником.

Она сложила руки, и по губам ее было видно, что она молится.

И пока она в порыве благодарности возносила богу молитву, ее просветленное лицо выражало истовую веру — такие лица мы видим на картинах итальянских мастеров.

Следователь так растерялся, что не в силах был даже восхититься этим зрелищем. Он ждал объяснений и, не выдержав, спросил:

— Так в чем же дело?

— Сударь, — отвечала Клер, — вашей главной улики, если она состоит именно в этом, больше не существует. Весь тот вечер, о котором вы говорили, Альбер провел со мной.

— С вами? — ахнул следователь.

— Да, у меня дома.

Г-н Дабюрон был оглушен. Уж не грезит ли он? У него опустились руки.

— Как! — переспросил он. — Виконт был у вас, ваша бабушка, ваша гувернантка, ваши слуги его видели, с ним говорили?

— Нет, сударь. Он пришел и ушел втайне. Он хотел остаться незамеченным, ему надо было повидаться со мной наедине.

— А-а! — протянул следователь со вздохом облегчения.

Этот вздох означал: «Все объяснилось. Но это уж чересчур. Она хочет его спасти, рискуя запятнать свое доброе имя. Бедная девушка! Она выдумала это свидание только что».

Однако мадемуазель д'Арланж истолковала его восклицание совершенно иначе. Она вообразила, что г-н Дабюрон удивляется, почему она согласилась принять Альбера.

— Ваше удивление оскорбительно для меня, сударь, — сказала она.

— Мадемуазель!

— Девушка, принадлежащая к такому роду, как мой, может безбоязненно принимать своего жениха, зная, что ей не придется краснеть.

При этом она залилась румянцем стыда, горя и ярости. Г-н Дабюрон становился ей ненавистен.

— Я не имел в виду ничего оскорбительного, мадемуазель, — отвечал следователь. — Не понимаю только, с какой стати было господину де Коммарену приходить к вам украдкой, если вам вскоре предстоит вступить в брак, и это дает ему право открыто посещать вас в любое время. Не понимаю также, каким образом, будучи у вас, он мог привести свою одежду в тот вид, в каком мы ее обнаружили.

— Значит, сударь, — с горечью заметила Клер, — вы сомневаетесь в моих словах?

— Мадемуазель, бывают такие обстоятельства…

— Вы подозреваете меня во лжи, сударь. Знайте же, что, будь мы виновны, мы не опустились бы до оправданий. От нас не услышали бы ни просьб, ни мольбы о пощаде.

Ее высокомерный, враждебный тон не мог не возмутить следователя. Что она себе позволяет! А все лишь потому, что он не дал себя провести.

— Прежде всего, мадемуазель, — сурово отвечал он, — я судебный следователь и обязан исполнять свой долг. Совершено преступление, все указывает на то, что виновен в этом господин Альбер де Коммарен, и я его арестовываю. Допрашиваю, обнаруживаю тяжкие улики. Вы уверяете, что они ложны, этого недостаточно. Пока вы обращались ко мне, как к другу, я слушал вас с добротой и мягкостью. Но теперь вы говорите со следователем, и я как следователь отвечаю вам: докажите!

— Даю слово, сударь!

— Докажите!

Мадемуазель д'Арланж медленно поднялась, не сводя с него изумленного, недоверчивого взгляда.

— Неужели вы были бы рады, сударь, — спросила она, — если бы Альбер оказался преступником? Вам было бы приятно, если бы его осудили? Может быть, господин следователь, вы ненавидите обвиняемого, чья жизнь находится в ваших руках? Можно подумать, что так оно и есть. Готовы ли вы поручиться за свою беспристрастность? Не перевешивают ли одну из чаш ваших весов кое-какие воспоминания? Не пытаетесь ли вы во всеоружии закона преследовать соперника?

— Это уже слишком! — возмутился следователь. — Да, слишком!

— Сознаете ли вы, — холодно продолжала Клер, — что мы оказались в необычном и смертельно опасном положении? В свое время, помнится, вы признались мне в любви. Ваше чувство показалось мне искренним и глубоким, оно меня тронуло. Мне пришлось его отвергнуть, потому что я любила другого, но я вас пожалела. И вот теперь этот другой обвиняется в убийстве, а вы расследуете преступление. Я очутилась между вами двумя, я прошу вас за него. Если вы согласились быть следователем, значит, вы готовы сделать для него все, что в ваших силах, а вы все делаете против!

Каждое слово Клер действовало на г-на Дабюрона, как пощечина.

Она ли это говорит? Откуда эта внезапная отвага, подсказавшая ей речь, которая проникала ему в самое сердце?

— Мадемуазель, — сказал он, — горе ввело вас в заблуждение. Я не простил бы того, что вы говорите, никому, кроме вас одной. Неосведомленность делает вас несправедливой. Вам кажется, что судьба Альбера зависит от меня, но вы ошибаетесь. Уговорить меня — пустяки, важно убедить других. Я вас знаю, и я вам верю, это естественно. Но поверят ли вам другие, когда вы придете к ним с правдивым, для меня бесспорно правдивым свидетельством, которое им покажется неправдоподобным?

На глазах у Клер выступили слезы.

— Если я несправедливо оскорбила вас, сударь, — сказала она, простите меня: горе ожесточает.

— Вы не можете меня оскорбить, мадемуазель, — возразил следователь. Я вам уже сказал, что всецело вам предан.

— Тогда, сударь, помогите мне доказать, что мое утверждение правдиво. Я вам все расскажу.

Г-н Дабюрон был твердо убежден, что Клер хочет сыграть на его доверчивости. Однако ее уверенность его удивляла. Он терялся в догадках, какую басню она изобретет.

— Сударь, — начала Клер, — вам известно, какие препятствия встали перед нами с Альбером, когда мы захотели пожениться. Господин де Коммарен не желал признать меня дочерью, потому что я бедна, у меня ничего нет. Альберу пришлось бороться несколько лет, чтобы сломить сопротивление отца. Граф дважды уступал и дважды брал слово назад, говоря, что оно было вырвано у него силой. Наконец месяц назад он внезапно дал согласие. Но его колебания, отсрочки, оскорбительные отказы успели глубоко обидеть мою бабушку. Вы знаете, как она обидчива, но я должна признать, что в этом случае она права. И хотя день свадьбы был уже назначен, маркиза объявила, что не желает меня компрометировать и выставлять нас обеих в невыгодном свете и не допустит, чтобы о нас говорили, будто мы торопим этот брак, в общественном мнении столь блестящий, что может навлечь на нас упреки в суетности или корыстолюбии. Вот она и решила, что до оглашения мы будем видеться с Альбером не чаще чем через день, два часа после обеда, причем только в ее присутствии. Переубедить ее нам не удалось.

И вот в воскресенье утром мне принесли записку от Альбера. Он сообщал, что важные дела помешают ему прийти, хотя в этот день мы его ждали. Что могло его задержать? Я предчувствовала беду. На другой день я ждала его с нетерпением и тревогой, но явился его лакей и принес мадемуазель Шмидт письмо для меня. В этом письме Альбер умолял меня о свидании. Он писал, что ему безотлагательно нужно поговорить со мной спокойно, наедине. От этого свидания, добавил он, зависит наше будущее. День и час он оставлял на мое усмотрение и особенно настаивал на том, чтобы я никому не говорила о нашей встрече. Я не колебалась. Ответила, чтобы вечером во вторник он пришел к садовой калитке, выходящей на безлюдную улицу. Когда на Доме Инвалидов пробьет десять, я просила его постучаться, чтобы сообщить, что он уже здесь. Я знала, что бабушка пригласила на этот вечер нескольких приятельниц, и решила притвориться больной, надеясь, что она меня отпустит. Я рассчитывала, что госпожа д'Арланж велит мадемуазель Шмидт остаться…

— Простите, мадемуазель, — перебил г-н Дабюрон, — когда вы написали господину Альберу?

— Во вторник днем.

— Вы можете уточнить время?

— Кажется, я отправила письмо между двумя и тремя часами.

— Благодарю, мадемуазель, прошу вас, продолжайте.

— Все произошло, как я предполагала, — продолжила Клер. — Вечером я спустилась в сад незадолго до назначенного часа. Мне удалось раздобыть ключ от садовой калитки, и я поспешила его опробовать. Увы, замок так заржавел, что ключ не поворачивался, все мои старания оставались безуспешны. Я уже отчаялась, и тут пробило десять часов. На третьем ударе постучался Альбер. Я рассказала ему о злополучной неожиданности и перекинула через ограду ключ, чтобы он попробовал открыть с другой стороны. Ему это тоже не удалось. Мне оставалось только предложить ему перенести нашу встречу на завтра. Он возразил, что это невозможно, разговор не терпит отлагательств. Вот уже три дня, как он терзается сомнениями, посвящать ли меня в это дело; новой отсрочки ему не вынести. Мы переговаривались, как вы понимаете, через калитку. Наконец он сказал, что попробует перелезть через стену. Я умоляла его не делать этого, боясь, как бы он не сорвался. Стена довольно высока, вы ведь помните, и поверху утыкана битым стеклом, вдобавок ветки акации образуют нечто вроде колючей живой изгороди. Но он посмеялся над моими страхами и объявил, что попытается взять стену приступом, если, конечно, я не запрещаю ему этого самым решительным образом. Я не смела возражать, и он рискнул. Мне было очень страшно, я дрожала как осиновый лист. К счастью, Альбер очень ловок и благополучно перелез через ограду. Он собирался поведать мне о катастрофе, которая нас постигла. Мы присели сперва на небольшую скамью — знаете, ту, что около деревьев, а потом пошел дождь, и мы перебрались в беседку. Около полуночи Альбер расстался со мной, успокоенный и почти веселый. Ушел он тем же путем, разве что с меньшей опасностью: я заставила его воспользоваться садовой лестницей, а потом, когда он уже был на улице, положила ее у стены.