Барбара Вайн - Правила крови Страница 63

Надгробие не особенно впечатляет. Оно стоит между обелиском, похожим на «Иглу Клеопатры» и увековечивающим память египтолога, и плачущей музой какого-то поэта. Между могилами стелется ковер из плюща и ежевики. Генри похоронен вместе со своей женой Эдит и сыном Джорджем. Эпитафия младшему сыну более эмоциональна, чем надпись, которую Эдит сочинила для его отца. Вероятно, ее придумал сам Генри, поскольку о матери мальчика в ней нет ни слова. «Джордж Томас, возлюбленный сын лорда Нантера, одиннадцать лет. Доносится ли до вас, о братья, плач детей?» Кажется, это цитата из Элизабет Браунинг; если мне не изменяет память, из стихотворения о страданиях фабричных детей. Потом проверю. Эпитафия Эдит, по всей видимости, заказана Александром во время одного из коротких периодов его жизни в Лондоне. «Луиза Эдит, леди Нантер, вдова лорда Нантера, 1861–1932, нежно любимая мать». Вне всякого сомнения, замужние дочери Генри похоронены рядом со своими мужьями. А Хелена? А Клара? Они лежат где-то еще, забытые, никому не нужные женщины, презираемые семьей и потомками по боковой линии.

Меня удивляет ваза с цветами. Могила выглядит так, словно за ней не ухаживали многие годы, но уж никак не две трети столетия. У основания покрытой мхом плиты стоит маленькая каменная ваза, наполовину заполненная зеленовато-бурой водой, из нее торчит букет увядших роз. Цветы засохли, но сохранили цвет, а их листья даже не сморщились. Кто мог их сюда принести? Явно не моя двоюродная бабка Клара, прожившая дольше всех в своем поколении. Она умерла в 1990 году, в возрасте почти ста лет, а эти цветы стоят здесь не больше нескольких недель. Еще одна небольшая загадка, которую мне хотелось бы разгадать.

Подчинившись странному, не свойственному мне импульсу, я возвращаюсь к воротам кладбища, к маленькому киоску с цветами, и покупаю букет хризантем. Устраивая их в дождевой воде в каменной вазе, понимаю, что принес их не Генри и не Джорджу, а Эдит. Я привык считать ее счастливой женщиной, вышедшей замуж удачнее, чем можно было ожидать, живущей в красивом доме и ни в чем не нуждающейся. Муж был ей предан, дети любили, и, по свидетельству дочери, у нее был ровный, спокойный характер. Она хорошо фотографировала, а также рисовала — по крайней мере, для собственного удовольствия. Но теперь мне начинает казаться, что с Эдит дурно обращались, обманывали, что ею пользовались — но я еще не знаю, почему.

23

Как и предсказывал Дэвид, Вероника пригласила меня на чай. Я не против, чтобы Джуд поехала со мной. Мы могли бы провести уик-энд в Котсуолдсе, и я бы оставил ее ненадолго в отеле в Стоу, а сам съездил бы Челтенхем. Но Джуд отказывается. Она приводит несколько предлогов, и я понимаю, что на самом деле ей просто не хочется. Это слишком дорого, сообщает она, мы не можем себе позволить путешествия по выходным. Кроме того, на пятницу ей назначен генетический анализ, чтобы выяснить, нет ли у нее рецессивного гена, вызывающего все эти выкидыши. Намекнув, что мне тоже неплохо было бы пройти такой тест, Джуд говорит, что лучше останется дома — она достаточно часто бывала в тех местах на Челтенхемском литературном фестивале.

И ей нужна машина, так что я отправляюсь поездом. От вокзала до дома Вероники двадцать минут пешком, и во время неспешной прогулки (еще рано) я размышляю о генах, пытаюсь представить, что это за генетический тест, убеждая себя — так мы обычно разговариваем сами с собой, — что у меня должно быть все в порядке, поскольку я уже являюсь отцом здорового ребенка. Может, нужно позвонить Джону Корри и попросить, чтобы он объяснил? Но сначала тест нужен мне — ради Джуд.

Вероника живет не в красивом георгианском особнячке с террасой, которых тут немало, а в «городском доме» постройки 70-х годов XX века, с венецианскими окнами и встроенным гаражом. Она явно ждала меня, высматривала или прислушивалась, поскольку открывает дверь очень быстро, как будто заранее к ней подошла. Вид у нее чрезвычайно ухоженный. Волосы недавно покрашены, на ногтях свежий лак, а одета она, как мне кажется, по последней моде для женщин лет на сорок моложе ее — в объемную юбку и джемпер с бахромой. Я опишу ее наряд Джуд, чтобы та подтвердила мою догадку. Насчет роскошного чаепития Дэвид оказался абсолютно прав. Вероника приготовила сэндвичи с копченым лососем, ячменные лепешки с джемом и кремом, оладьи, морковный пирог и песочное печенье. Ужинать теперь не придется — я рассчитывал поесть в поезде на обратном пути.

Пока мы едим, она рассказывает историю семьи — вероятно, смягченный, разбавленный и очищенный ее вариант, поскольку все люди, независимо от возраста, просто не могут быть такими добродетельными, консервативными и скучными, какими Вероника рисует Нантеров и Киркфордов. Генри она не знала, о чем уже говорила раньше. Бабушка Эдит, насколько она помнит, была снисходительна к шалостям детей, но не играла с ними и вообще не уделяла им много времени. У Эдит были другие занятия — что Вероника очень хорошо понимает — фотография, живопись, и она уверена, что бабушка «была исключительно счастлива». Что касается внешности, то, как выразилась Вероника, «в те времена женщины выглядели на свой возраст». Бабушка никогда не выходила из дома без шляпки. Ее густые белокурые волосы поседели и поредели, и она собирала их в пучок на затылке. Эдит регулярно посещала церковь, и Вероника помнит, как в особняк на Альма-сквер на чай приходил викарий.

Я перебиваю ее и спрашиваю об обручальном кольце, ожидая, что она не помнит, — дети никогда не замечают подобных вещей. Но Вероника помнит. Нет, бабушка не носила никаких колец, кроме простого обручального. Естественно, это может означать лишь то, что Эдит не любила кольца. Многим женщинам они мешают. С другой стороны, она могла возмущаться тем, что Генри подарил ей кольцо, которое купил сестре, и после смерти мужа Эдит сразу же избавилась от украшения.

Мать Вероники и ее тетя Мэри были очень красивыми и, вне всякого сомнения, именно поэтому смогли найти себе мужей в эпоху недостатка мужчин. Похоже, она забыла — намеренно? — что ее мать вышла замуж за восемь лет до начала Первой мировой войны. Детство Вероники было сплошной идиллией, а ее отец Джеймс Киркфорд — святой; он никогда не жаловался, хотя очень страдал из-за артрита и укороченной ноги. Она рассказывает так, словно была единственным ребенком в семье. Приходится ждать, пока она закончит, а когда мы допиваем чай и я уже собираюсь упомянуть о Джоне Корри, Вероника предлагает «осмотреть» дом и сад. У меня нет никакого желания, но я любезно соглашаюсь.

Порядок в доме просто угнетает, хотя тут больше буфетов и сундуков, чем обычно, и я предполагаю, что в них хранятся все письма и фотографии, а также, по всей видимости, школьные сочинения Дэвида. Мы поднимаемся по двум лестничным пролетам и заглядываем в спальню и ванную, а затем — в еще одну спальню, уже приготовленную для Галахада, довольно уродливую, с парусниками на стенах и рыбками на занавесках. Неужели Вероника мечтает, чтобы он стал моряком? Самодовольным тоном она выражает уверенность, что внук будет часто приезжает к бабушке — разумеется, один. Возможно, это естественно, а может, что-то вроде суеверия — она рассуждает так, словно ей шестьдесят, а не восемьдесят с лишним. Сад тоже аккуратный до отвращения: все подстрижено и скошено, а у кустов, уже совсем больших, сохранились таблички с названиями. Как я думаю, тут хватит места для качелей или для — как они там называются — конструкций для лазанья? Вероника начинает мне казаться жалкой, чего я раньше не замечал.

Мы возвращаемся в дом, и у меня сразу же возникает ощущение, что хозяйка ждет моего ухода. По крайней мере, в ближайшие десять минут. А что еще ему остается? Он выпил свой чай, поел, осмотрел дом, услышал историю семьи. Улыбка Вероники становится натянутой. Хочу ли я взглянуть на письма, которые Дэвид присылал ей из пансиона? А на его первые «сочинения»? На фотографии Дэвида вместе с ней и мужем? В другой раз, отвечаю я. Нетерпение Вероники становится заметным — наверное, через полчаса начинается ее любимый сериал. Я выпрямляюсь, смотрю прямо ей в лицо, но не испытующе, и спрашиваю, знает ли она, кто такой Джон Корри.

Вероника относится к тем людям, которые краснеют, когда их застают врасплох, и я вижу румянец на ее щеках.

— Полагаю, мой племянник. А что?

— Мне нужно поговорить об этом, Вероника. Простите, если для вас это болезненная тема… — Румянец бледнеет, и она не скрывает недовольства, но я настроен решительно. — Вы знаете о смерти сестры?

— Слышала, — говорит она, но не уточняет, от кого. От Стивена Корри, неверного жениха? — Я не собираюсь упоминать его имя.

— Ее сын Джон — ученый. Занимается генной терапией… — Вот, теперь. — Гемофилией.

Вероника снова краснеет. Она сидит очень прямо, сомкнув колени. Ее душевную боль выдает только дыхание, то убыстряющееся, то замедляющееся.