Владимир Зарев - Гончая. Гончая против Гончей Страница 63

— Замолчите, Илиев! — сухо прерываю я. — Прочтите свои показания и подпишитесь!

День сегодня великолепен, воздух чист и свеж, выпавший вчера вечером снег искрится за оконной решеткой. Вершина Черни-врых окутана туманом и напоминает собой огромный опал. Солнце настолько ярко и ослепительно, что я вынужден наполовину опустить шторы, так что лицо Пешки оказывается в тени. Настроение у него отличное, мы с ним уже друзья, курим одни и те же сигареты и занимаемся одним и тем же делом — стараемся установить, кто и почему помог добродушному оригиналу Бабаколеву исчезнуть навсегда.

В своих показаниях Ташеву Пешка несколько раз упоминал о том, что Бабаколев встречался с каким-то таинственным мужчиной почтенного возраста, явно из элиты, который выходил из черной «волги». Лейтенант не обратил внимания на эту мелкую подробность, наверное, просто не поверил Пешке, но на меня лично произвело впечатление, что Пешка сам, безо всякого напоминания, не раз возвращался к неизвестному. По его словам, незнакомцу было лет пятьдесят пять, роста он был высокого, одет по-западному элегантно, а держался как начальник, сознающий высоту своего положения и незначительность Христо. Эта странная дружба (Пешка не присутствовал при их разговорах, наблюдал их издали) казалась нелепой и невозможной. «Христо был замкнутым человеком, — сказал Пешка Ташеву, — не дружил ни с кем, кроме меня, знакомых у него не было, с родными он порвал… Странно было и то, что он не хотел поделиться со мной относительно своих связей с такой высокопоставленной личностью. Я, конечно, его спрашивал — меня мучило естественное в подобном случае любопытство, — но он молчал, как бревно, сплевывал сквозь зубы и заявлял, чтобы я не лез в его дела».

Эта небольшая подробность из жизни Бабаколева показалась мне самым интересным из всего, что находилось в выцветшей папке. Меня тоже мучило нормальное человеческое любопытство. Я предчувствовал, что могу потерять напрасно время, но в нашей профессии надо идти на это: терпение — мать истины. Я решил побольше узнать о таинственном мужчине, но мне хотелось выйти на эту тему как бы случайно. Мне уже была известна бурная словоохотливость Пешки, и я боялся, что он зальет меня ливнем слов только потому, что а камере ему было одиноко и скучно.

— Гражданин следователь, — прерывает мои мысли Пешка, — хотите, расскажу, как я вчера убивал вторую половину дня?

— Нет, Илиев, сегодня мне не хочется беседовать с вами о вашей духовной опустошенности и о ваших душевных травмах, мне безразлично, сколько овец вы насчитали, прежде чем заснуть. Сегодня я хочу услышать, как вы провели двадцать первое января, если мне не изменяет память — день, когда был убит наш общий друг Христо Бабаколев.

— Вы, наверное, спрашиваете о двадцать втором января?

— Я пенсионер и начинаю забывать… кроме того, я лишен вашей способности запоминать цифры, телефонные номера, размер чужой обуви.

— Что-то вы мне приписываете такое… Я, гражданин Евтимов, обувью никогда не занимался.

— Шутка… Я имел в виду, что раз вы считаете окна на фасадах домов, наверняка запоминаете и другие, более легкие цифры. Итак, что вы делали двадцать второго января?

Пешка знает свой ответ наизусть, но не торопится отвечать: хочет создать у меня впечатление, что только сейчас припоминает эти прозаические моменты, доказывающие его невиновность. Он должен ответить пространно и в то же время точно. Я уже не сомневаюсь, что память у него превосходная, что я услышу повторение его рассказа Ташеву. Алиби его ненадежное, но проверить его невозможно. Пешка достаточно опытен, чтобы сослаться на какого-либо свидетеля. Под нашим с Ташевым давлением любой лжесвидетель тут же бы его предал, а неопределенность — форма недоказуемости. Нельзя объять необъятное, как сказал Козьма Прутков. В суде общие презумпции несостоятельны, их отвергают, И Пешке это известно. Я не уверен, что он убил Бабаколева, но чувствую, что каким-то образом он связан с убийством — предвидел его или запомнил. Его алиби совершенно именно потому, что у него нет скрупулезно построенного алиби. Он предстает перед нами молодым человеком, находившимся в детской трудовой колонии, прошедшим через несправедливости жизни и тюрьму и случайно оказавшимся в нелепой ситуации: встретил друга как раз в тот день, когда он будет убит. Неопытность Ташева проявлялась в том, что он с легкостью воспринял версию Пешки как недоказуемую, из чего следовало — раз ты не можешь доказать свою невиновность, ты виновен!

— Утро двадцать второго января, гражданин следователь, я провел у Пепы-Подстилочки. Она хорошая девушка с маленьким задом и большим бюстом, — широким жестом Пешка показывает размеры последнего, — а я обожаю такую конфигурацию. С Христо мы должны были встретиться полвторого: мы договорились, что я с ним поезжу, а вечером угощу его в ресторане «Под липами» по случаю моего назначения на работу с первого февраля. От Подстилочки я вышел в двенадцать, к часу добрался до Дырвеницы, выпил два пива для опохмела и ровно в половине второго пришел на базу стройматериалов. Христо опоздал на целых двадцать минут, не стал нагружать машину, выглядел он мрачным и неприступным, я его знаю, как свои пять пальцев, и в таких случаях предпочитаю помалкивать. «В два часа у меня встреча в квартале «Хладилника», — буркнул он, — потом, Пешка, будем болтать». Он гнал грузовик, как ненормальный. Знаете, что значит доехать на грузовике за десять минут от Дырвеницы до Хладилника? Я весь вспотел от страха, накрепко прилепился к сиденью и в то же время сгорал от любопытства. Не знаю как вы, гражданин следователь, но я с детства ужасно любопытен. Наконец, мы остановились, смотрю, на другом конце стоянки черная «волга», а перед ней — элегантный тип из высшего эшелона. Христо шептался с ним больше пяти минут, они в чем-то убеждали друг друга, махали руками, но были слишком далеко от меня…

— Мне известна ваша феноменальная слабость к цифрам, — прерываю его я, — если прибавить к ней и ваше врожденное любопытство… не запомнили ли вы случайно номер черной «волги»?

— Конечно, я прочел номер, но… — Пешка смотрит на меня с отчаянием наказанного пацана и я чувствую, что он не лжет, — к сожалению, гражданин следователь, мания у меня такая, что я не запоминаю номер, как он есть, а складываю цифры и запоминаю результат. «Волга» была С… ЛК, сумма цифр — сорок девять.

Мы оба разочарованно вздыхаем, оба злимся на неполноценность его мании. Я кое-что узнал, но это «кое-что» — такой абсурд, такая абстракция, что ребята из технических служб схватятся за голову: «Старик совсем выжил из ума, учит нас сложению до сорока девяти!»

Пешка беспомощно глядит на меня, он надеется на мою опытность и жаждет мне помочь.

— Встречался ли Бабаколев когда-нибудь еще с этим человеком из высшего эшелона?

— В моем присутствии только еще один раз, гражданин Евтимов, Христо держал меня на расстоянии… Это было в ноябре прошлого года, тогда они виделись перед японским отелем, и потом этот шишка укатил на своем «пежо».

— На «пежо-504»? — Я чувствую, как внутри у меня все холодеет.

— Да, точно… голубого цвета! — восклицает Пешка, радуясь, что помог мне и особенно себе, и с наслаждением затягивается.

— Как выглядел незнакомец?

— Приличный человек около шестидесяти лет, симпатичный, элегантный, волосы с проседью, как у вас, высок и сухощав.

— Может, это и был я, а, Илиев?

— Вы опять шутите, гражданин следователь, — доверчиво смеется Пешка. — Вы меня извините, но ваша элегантность немножко поизносилась… тот шишка был одет в шмотки из валютного магазина, словом — крупная рыба.

«Пешка тоже принимает меня за мелкую рыбешку, — довольно думаю я, — это хорошо!» Я обожаю, когда меня недооценивают, чужое презрение вселяет в меня бодрость и оптимизм; преувеличенное внимание к моей личности подавляет меня, умаляет в собственных глазах, мешает думать. Наверное, сопротивление, которое оказывает человеку жизнь, создало у него внутреннюю потребность приручать, а Пешка — умное и опасное животное.

— Что же было потом? — равнодушно спрашиваю я.

— Потом тот человек укатил на «волге», а Христо вернулся к грузовику, влез в кабину, оперся на баранку и минут десять молчал, как испорченный телевизор.

— Выглядел ли он испуганным?

— Я бы не сказал, гражданин Евтимов, Христо трудно было испугать… он показался мне скорее измученным и расстроенным. Он молчал так долго, что мне уже стало не по себе. Докурив сигарету, он, наконец, произнес: «Пусть будет что будет, Пешка, не могу я и все! Отказал я ему и мне сразу полегчало!»

— Вы уверены, что он сказал именно это?

— Подписываюсь обеими руками, гражданин следователь!

Чувствую, как меня охватывает меланхолия, ощущение вины постепенно овладевает всем моим существом. Двадцать второго января, разговаривая со мной у нас дома, Бабаколев упомянул о некоей «грязной истории», которая не давала ему покоя, мешала жить. Наверное, тот «шишка» хотел, чтобы Христо совершил что-то мерзостное, и после встречи со мной Христо решил ему отказать. По словам Пешки, ему полегчало; он испытал душевное очищение, но «шишка», наоборот, закручинился, потому что его таинственные намерения провалились. И тогда…