Гелий Рябов - Мертвые мухи зла Страница 66

- Скажи...

- Нельзя. Вот что... В ближайшее воскресение я отвезу тебя на это место. Пошла брусника первая, клюква еще маленькая, зеленая, ну, да не арестуют же нас? Набрешем чего-нибудь.

Мы договариваемся встретиться на Финляндском, утром в воскресный день, прямо на перроне, и я ухожу. Под аркой я оглядываюсь. Никого. Да не приснилась ли мне нянька и весь этот безумный разговор?

Дома все по-старому, по-прежнему, по-пустому... Мама занята стиркой, Циля бегает по коридору с бумажкой на веревочке, заметно подросший Моня вприпрыжку скачет следом с диким мяуканьем. У вешалки покуривает Кувондык.

- Яхшимисиз?

- Яхши, рахмат. Что грустный?

- Мечеть закрыли. Дурман. Опиум... - Он нещадно коверкает слова, но я уже привык и понимаю. - Куда податься мусульманину? Но я не ропщу. Аллаху акбар, понимаешь?

Это я понимаю, он как-то перевел мне арабские слова.

- А чем Аллах от Иисуса Христа отличается? - спрашиваю с интересом. Может, одно и то же? Только по-разному называется?

- Э-э, - машет он рукой. - От названия такая сила исходит. Правильное название - сильным будешь. Неправильное - слабым. Аллах - он большой. А Иса... Он младший у Аллаха. Один из многих.

- Да откуда ты знаешь? - раздосадованно спрашиваю. Я не верю ни в кого, но мне почему-то обидно. Тоже мне, оракул...

- Не ссорьтесь, товарищи, - вдруг вмешивается Циля. - И Аллах, и Христос, и Иегова, он же Адонаи, Еллогим - один бог над нами всеми.

- Над нами только товарищ Сталин, Циля Моисеевна, - произношу мрачно. Черт ее разберет... Дунин зря не скажет. Может, ей лишняя комната понадобилась - для Мони. Упечет узбека за лишнее слово, и все. Лучше ее осадить. Но каким-то внутренним чутьем понимаю, что она сказала правду.

Родители спят. На ужин опять была яичница. Мама большая рационалистка, и, пока не употребит в дело все три десятка, купленных в кооперативе, иной еды не будет. Ульяна справлялась с нею, а мы с отчимом...

Трифоновичу все равно, что есть, он неприхотлив, а мне... Мне стыдно затевать истории по таким пустякам. И вот, наевшись сей пищи богов, запираюсь и приступаю...

"Пелагея служит в торговле, она продавец в гастрономе, все ее яства ворованные, это выясняется сразу. Но вот ее история (а она словоохотливо изложила ее на следующее же утро) - эта история многое прояснила.

Рассказывала долго, заметно нервничая, Званцеву показалось, что ей давно хотелось высказаться, открыть душу, но приходилось сдерживаться, и не только из-за возможной опасности. Кому нынче интересны душевные излияния? Только-только окончился в государстве ужас, аресты, расстрелы, демонстрации с лозунгами: "Смерть врагам народа!"; да, дураков не было, последний школьный сторож понимал: террор ушел вглубь, исчез с поверхности, потому что на поверхности никого уже не осталось. Выбит командный состав армии ("Да и черт с ней, этой вражеской армией", - думал Званцев). Но с другой стороны? К стенке поставили ни в чем не повинных людей. В любом учреждении едва ли треть служащих осталась, даже дворники изменились: неулыбчивы, недружелюбны, неразговорчивы...

НКВД бдит по-прежнему. Его сущность - та же. Пелагею можно понять: в душе у нее страх, страх, страх. После революции все здесь живут в страхе...

Она происходила из купеческой семьи, обретавшейся в Екатеринбурге. Торговали мануфактурой, посудой - обиходом, одним словом. Отец был не из последних - дом стоял неподалеку от харитоновского, на той же стороне, только ближе к Главному проспекту. Дела шли успешно, накануне Февральской революции перешел купец Клюев во вторую гильдию, намеревался стать почетным гражданином. Деньги водились, планы ширились, дочь училась в гимназии, мечтала стать гимназической учительницей. Однако меньше чем через год все лопнуло и покатилось под откос. Торговлю (основную часть) конфисковали, да и чем было торговать в городе, в стране, летящей в пропасть? Спасибо, по весне восемнадцатого года успела сдать экзамены и выйти из гимназии с почетным, уже советским документом. Дальше стало совсем плохо. Большевики привезли царскую семью, поместили неподалеку, слухи из ипатьевского дома (владелец переселился, и хотя с отцом Пелагеи приятельствовал - исчез совсем, ничего о нем не было известно) доходили самые ужасные, очевидцы из горожан, оказавшихся в доме по случаю, рассказывали о матерных стишках на стенах, похабных сценках, нарисованных кое-как, о строгостях и о том, что увидеть узников никому так и не удалось. Вспомнила: Николай Николаевич Ипатьев - перед тем как окончательно сгинуть, исчезнуть, - зашел к отцу, они долго сидели за графинчиком водки и соленой рыбой, уходя, Ипатьев сказал: "Ты меня попомнишь, Игнат, из-за семьи царской большевики постреляют много людей. Ты - рядом, первый кандидат. Вон, ее хоть отправь в Москву. Там у меня тетка живет, она приютит". Отец внял. Уже на следующий день выправили паспорт на чужую фамилию и стала Зинаида Игнатьевна Клюева Пелагеей Дмитриевной Росторгуевой, мещанкой Невьянского завода. Кое-как добралась до столицы, слава богу, хоть не изнасиловали по дороге. Тетка ипатьевская, старушка древняя, приняла хорошо, приголубила, а когда пошли строгости - прописала как свою родственницу. Так и осталась Пелагея в Москве, срок пришел - и похоронила с достоинством ипатьевскую тетку.

Долго одна не была. Напросился на постой красный командир, Куня, что за имя - поди, узнай, пожили три месяца, Куня уехал и сгинул. Были и другие, многие. Жить-то надо было? Защита опять же от всяких-разных... Другое дело, что в городе по третьему разу начали уплотнять, так что лафа скоро кончится, разве что...

Взглянула волооко, подставила налитые губы, взбодренные густо-красной помадой.

- Разве что ты, сокол мой, останешься, в Москву переведешься. Если жилплощадь есть - в наркомате сразу заинтересуются, свежая кровь ох как нужна, я от товарки по прилавку знаю, ее муж служащий. Ты похлопочи, а? Нравишься ты мне, такое простое дело... А, Вася?

Она тоже ему нравилась, но вот с хлопотами могла выйти большая неувязка. Да и "Вася" этот... Знала бы она, бедная, какой кунштюк ей достался...

- Я подумаю... - сказал искренне. Хорошо бы остаться. Только вот как? - А ты, значит, причастна? К справедливому возмездию?

- Возмездию? - удивилась. - Ты о чем?

- Да ведь так называют расстрел бывшей царской семьи? Слушай, да ведь как интересно! Правда, опасно. Но ты доверяешь мне?

- Глупости, - улыбнулась. - Если бы я участвовала в этом... взглянула исподлобья. - Да что интересного, Василий Сысоевич? Убили людей, детей. Что интересного? Гнусность, одно слово...

- Ладно, пусть так. Мне из моего Кременчуга мало что видно. Расскажи?

Она мало что знала - во всяком случае такого, чего бы сам не знал. Но вдруг мелькнула в малоинтересном разговоре (умело делал вид, что обмер от ужаса и поражен до глубины души) вспыхнувшей искоркой деталь.

- Я тут журнальчик прочитала... - взглянула с сомнением. - Ну, знаешь ведь как? От соседки к соседке всякая дрянь переходит по случаю. Журнальчик заграничный, там написано было - помню хорошо, - что после убийства этого им всем головы поотрезали и товарищу Ленину в Кремль отвезли. Вот ужас-то... Я к чему? Ходит ко мне в гастроном один дед - ну, лет шестидесяти пяти на вид, строгий такой, в костюме, при галстуке - он как-то пригласил меня в кафе. Я сразу поняла - для чего. Только зачем мне? Сам посуди: на что годен мужчина после пятидесяти? Извини, Василий Сысоевич, у меня собственный опыт. Ну, чтобы разговор завести, он начал плести про свою работу - он-де ответработник, при резиденции, значит...

- При какой же? - перебил равнодушно, Пелагея даже обиделась:

- Прерываешь на самом-самом... Простая резиденция. Совет Народных Комиссаров, вот!

- А он? Нарком?

- Не шути, Вася. Наркомы в гастрономы ни ногой. Спецраспределитель, понимаешь? Так вот, он буфетчик у них. А буфетчику поневоле слышны все разговоры. Он и говорит: один раз лично слышал, что где-то в Кремле хранятся... Ты не выдашь меня?

"Сысоевич" сотворил оскорбленное достоинство:

- Я-то? Я ведь делом доказал...

В глазах Пелагеи маслянисто расплылось воспоминание.

- Ладно. Головы ихние хранятся. Отрубленные. Как он эти слова произнес - я затуманилась и в обморок. Очнулась от того, что он с бутылкой шампанского надо мною хлопочет.

- Это как? - искренне удивился Владимир Николаевич.

- А это так, что не пожалел для меня целую бутылку заграничного шампанского! - с гордостью сообщила Пелагея. - Всю вылил! Я потом два дня стирала!

"Вон оно как... - лениво подумал. - А народная мудрость? На ловца, значит, и зверь бежит? Если, конечно... Она не секретный агент НКВД и не подставлена мне "товарищами"..."

- А что значит "уплотнять"? - спросил, зевая неискренне.

Она не заметила, вспыхнула:

- Ну, ты и фрукт... Я ему о событии - он о ерунде! Тебе что же, неинтересно о головах? Да быть такого не может!

- Э-э, головы... - взмахнул руками. - Миф. Ты, как бывшая гимназистка, понимаешь, что это означает. А вот уплотнение... Прежде мы такого не знали и теперь - в Кременчуге нашем - не наслышаны. Так что это?