Ильдар Абузяров - Мутабор Страница 66

Благо ночной воздух с финского залива для пьяного лучше солененьких огурцов. Но для меня морской бриз чересчур свеж и я порядком подмерз. К тому же я как в воду глядел. Пока мы еле-еле плелись до остановки, мой друг постоянно останавливался и утирал соломенным от ветхости рукавом пиджака свои соломенные губы. А когда подошел троллейбус, он вдруг уперся соломенными ногами так, что я не мог его сдвинуть с места, и только дрожащие в воде звезды смеялись над нами.

Постояв с полчаса, мы остались на остановке совершенно одни: мой слегка пьяный друг и я, пьяный от своего друга.

– Вот, – зло шепчу я еще полчаса спустя, – видишь, последний троллейбус ушел, а мы так и остались ни с чем. Может быть, шайтан держал тебя за хвост.

– Почему шайтан?! – пугается мой друг, хотя на первую часть упреков он уже заготовил ответ: «плевать». Но теперь он говорит «почему?» да к тому же пугается.

– А кто еще? Ведь я тебя тащил на троллейбус, а кто-то держал.

– Но почему шайтан? – моего друга всегда пугает нечисть, очень сильно пугает, в глубине души он боится, что уже продал ей душу. А душа у моего друга ранимая и кровоточащая, словно алый переспелый арбуз.

– А кто еще, ведь всем хорошо известно, что шайтан держал ишака за хвост, когда тот хотел взойти в Ноев ковчег, а ты ведь упрямый, как ишак.

– Зачем он держал ишака? Чтоб навредить Ною?

– Ага, – говорю я. – Ною и мне.

– Фьють… – замешкавшись, ищет, чем парировать мой друг. – А где у меня хвост? А?!

Я задумываюсь. С одной стороны, неудобно продолжать обижать приятеля, но с другой стороны, мне иногда кажется, что хвост моего друга – это виноградная лоза, потому что мой друг не дурак выпить, особенно когда сидит в кабаке допоздна, как сегодня, делая вид, что у него большое горе. И почему? – потому что я, видите ли, подцепил роскошную девицу, а он – неудачник.

5

А потом мы еле плетемся с ним от остановки к остановке, и по пути мой друг снова и снова вытирает свои соломенные губы, чтобы смачно произнести:

– Ну что, где у меня хвост?

Да еще поворачивается ко мне спиной и задирает лацканы своего ветхого соломенного вельветового пиджака.

– Какой хвост? Не видно никакого хвоста!.. Съел, а?!

– Виноградная лоза твой хвост, – не выдерживаю я, – а не видно его, потому что на две трети ты подарил его шайтану!

– Как шайтану?! – опять пугается мой друг, потому что он в стельку пьян, и его всегда пугают шайтаны, черти и гадюки-глюки, особенно по ночам, когда он напьется.

– Так же, как и Ной, ты разве не знаешь эту притчу о виноградной лозе?

– Нет, расскажи, – умоляет меня приятель, а потом спохватывается: – Только, чур, не сейчас, а утром. Потому что я боюсь, когда мне рассказывают на ночь страшные истории.

– Да все ее знают. К тому же утро вот-вот наступит, и нам уж точно не придется спать этой ночью, ведь это ты упирался соломенными ногами, и теперь нам идти до дома четыре часа кряду.

– Ну, тогда пойдем, чего же мы тут встали как вкопанные?!

– Пойдем, – соглашаюсь я. А что нам еще остается?

– Только ты не молчи как истукан, – опять обзывается мой друг, – рассказывай.

– Да тут больно-то и не расскажешь. История это темная, мало, что о ней известно, – начинаю я запугивать своего друга, может, хотя бы это его вразумит. – Просто шайтан припрятал семечко винограда, а когда Ной его хватился, выторговал две трети от виноградной лозы в свое пользование. Ной по наивности согласился, всего одно семечко, что с него будет, – так появилось вино.

6

– Где вино? – с интересом реагирует мой друг, вертя головой по сторонам.

– Разве ты ничего не понял, – начинаю злиться я, – и совсем не испугался?

– А чего я должен был испугаться? – удивляется мой друг.

– Да шайтан оросил виноградное семя кровью павлина, и лоза проросла, а чтобы из лозы пробились листья, шайтан оросил ее кровью обезьяны, соцветья же он оросил кровью льва, а плоды – кровью свиньи. Так получилось вино.

– У-у, вино, – улыбается мой друг, сладко причмокивая. А потом вдруг на секунду становится серьезным.

– А знаешь, я ее люблю.

– Кого? – на этот раз настал мой черед пугаться. Если мой друг боится сатаны, то я боюсь вот этих его намеков о любви. Потому что мне кажется, что вот сейчас он признается, что с первого взгляда, как и я, влюбился в Катю. Я хорошо запомнил, как он посмотрел на нее, когда выходил из общежития. Глаза его вмиг стали маслянистыми, словно розовые листья персика в блюдце с банановым маслом. Что немудрено, учитывая красоту Кати. А мне бы сейчас очень не хотелось вспоминать ее красоту и тем более говорить о ней.

– Жизнь, – еще шире улыбается мой друг, а секунду спустя начинает читать своим соломенным языком стихи на персидском. Хафиз, Рудаки, Саади…

И то, что он их читает, мне кажется еще большей провокацией. Потому что в этих стихах через слово – любовь или намек на любовь. И хотя я ничего не понимаю в стихах, но все равно они меня пугают, особенно когда он дышит на меня перегаром с ароматом дыни, груши и абрикоса, и я слышу, как его стихи пахнут травами-приправами.

7

Мой друг учился в персидской школе и прекрасно знает еще Джаами и Руми. Читая стихи, он то и дело останавливается. Он и так-то медленно идет на своих соломенных ногах, а тут еще и останавливается. И почему мы с ним сейчас не в родном кишлаке в Кашеваре? Он бы пил своим соломенным языком из журчащего, как соломка под головой, арыка воду, рвал бы медовые листья с абрикосовых и персиковых деревьев. Щипал бы травку из-под пасти носа самого неба. А я бы сидел подле и слушал, – ну, разве это не лучшие в мире стихи?

– Слушай, – останавливается мой друг в очередной раз, заглядываясь на звезды и на сочную дыню-луну, но краем глаза все-таки замечает горящие, как вишни в шоколаде, огни киоска, – давай выпьем с тобой, братушка. Ты ведь мне брат стал, правда?

– Нет, – говорю я, – пить больше не надо, брат.

– Почему? – искренне удивляется мой друг, продолжая направляться к киоску.

– Потому что, – хватаю я его за одну треть хвоста, что еще доступна людям, – потому что твой язык и так уже соломенный.

– Понимаешь, – умоляет меня мой друг, продолжая тащить к киоску, – мне очень нужно это сегодня. Сегодня мне это необходимо, как никогда.

– Почему сегодня? – я пытаюсь его остановить, обнимая за талию.

– Потому что сегодня я подписался на это дело. Я взял героин у этих ребят, чтобы продать его в клубе.

– И где он? Он с тобой? – тихо и зло спрашиваю я. Мой друг очень сильно меня разозлил. От одной только мысли, что нас пьяных, да еще не русских, может остановить и ошмонать милиция, мне становится плохо.

– А что ты так напугался? Ведь героин всего лишь белый порошок, за ним шайтана нет.

– Виноградная лоза тебе в глаза, – я становлюсь еще злее, – шайтан за всем, что лишает человека разума и превращает в животное! Где он, твой белый порошок?

– Нету! – Муха тоже злой. – У меня его в клубе отобрали конкуренты. В туалете избили и отобрали.

– Ну, ты и влип! На какую сумму ты влип? – спрашиваю я своего друга, которого столько раз предупреждал не связываться с наркотой.

– На три тысячи евро. Но ты расслабься, все это мелочи. Лучше скажи, ты знаешь, что сегодня в Кашеваре началось? Началось такое! Ты даже представить себе не можешь, какая заварушка там началась! Там все вышли на улицу и собрались у дворца эмира и мэра, словно чаинки в заварочном чайнике. Там вот-вот произойдет жасминовая или вишневая революция!

– Это у тебя в голове маковая революция, – ты, я смотрю, и сам принял немного наркотика! Где революция? У нас в Кашеваре, где народ пассивный и терпеливый? Точно ты набрался до глюков!»

– Но курнул немного, и что с того! – соглашается Муха. – А теперь мне надо выпить!

Уже резким движением мой друг пытается вырваться из моей руки. Но я хватаю его второй рукой за лацкан пиджака. Я знаю, если мой друг выпьет еще чуть-чуть, у него наступит четвертая стадия опьянения – стадия тупой свиньи.

8

Когда мой друг сидел в кабаке «Хромая серая лошадь», весь расфуфырившийся, как павлин, обставившийся бутылками: зелеными, синими, коричневыми, словно бутылки – переливающиеся перья его хвоста, – у него была первая стадия опьянения; он выглядывал из-за бутылок сощуренным глазом, который отражался в разноцветных посудинах, словно на перьях павлина.

А потом на остановке он паясничал, как обезьяна, думающая, что она человек, пытающаяся найти, где у нее хвост, с полной уверенностью, что хвоста-то на самом деле нет.

А когда мой друг начал читать пахнущие стихи, он еще больше захмелел, но его стихи были настолько сильны, что мой друг стал походить на льва поэзии, который своими клыками сдирает с трепещущей лани ночи шкуру, отчего у меня по спине пошли мурашки, а на небе проступила кровь рассвета. Ведь я знаю, что бездонно-кровавая пасть льва и бездонно-голубые глаза трепещущей лани перед смертью – настоящая поэзия.