Хокан Нессер - Человек без собаки Страница 67

Она не работала уже больше двух лет. Из-за Кельвина. Он не похож на других детей. Она старалась гнать от себя эту мысль, но постепенно к ней привыкла. Он научился ходить только к двум годам и до сих пор — а ему уже два с половиной — не говорил, если не считать отдельных непонятных слов, причем в самых неожиданных случаях. Он не играл с другими детьми. Даже с Эммой, Юлиусом и Каспером, с которыми ежедневно встречался у няни — здесь же по соседству, в трех домах от них. Он даже и один почти не играл. Мог, конечно, начать строить что-то из «лего» или начать рисовать, обмакивая пальцы в краску, но куда большее удовольствие ему доставляло не строить, а разрушать. А чаще всего… да что там чаще всего, почти все время он сидел, уставившись пустым взглядом в пространство и сцепив руки. Словно охраняет что-то, иногда думала она, словно стережет какую-то тайну, не зная сам, в чем она заключается. Как и она сама. Только она-то знает, она-то знает… что ж, будем жить, как живем, сынок.

Он очень много спал, четырнадцать-пятнадцать часов в сутки, это ненормально.

Может быть, она и смогла бы полюбить Кельвина, он же, в конце концов, никому и никогда не причинил вреда, она наверняка смогла бы полюбить его, если бы ее собственная жизнь не лежала в руинах. Она смогла бы примириться с его тихим, странным существованием.

Может быть.

Но сейчас он ее не занимал. В эти темные ноябрьские дни ее занимало только одно: она мечтала вернуть полоску надежды, забрезжившую было на беспросветном горизонте ее жизни.

Возможность убить Якоба.

Хотя бы решиться поверить, что она сможет его убить. Признать такую возможность реальной — пока и этого было бы достаточно. Как-то раз, в один из этих бесконечных ноябрьских вечеров, мысли ее приняли более конкретные очертания. Да, это возможно, сказала она себе вслух. Светлая полоска исчезла, но она ее помнила. И она знала, что это ее единственный шанс, что она должна сделать этот шаг. Раньше или позже, если сама еще до этого не умрет от тоски и отчаяния.

Убить. Убить Якоба.

Никакого завещания не существует, теперь она знала твердо. Он ничего не передавал никакому ни адвокату, ни кому-нибудь еще. Если она его убьет, трагедия с Хенриком так и останется тайной. Он никогда не признается в убийстве, даже после собственной смерти. Даже чтобы ей отомстить.

Кристина не могла быть уверенной, насколько верны ее рассуждения, но решила больше на эту тему не думать. Никакого завещания нет. Так она решила, и если она начнет еще и в этом сомневаться, никогда не сдвинется с места.

Убить его.

Но как?

И когда?

И как отвести от себя подозрения? Подозрения против нее самой и подозрения, что смерть Якоба как-то связана с событиями в Чимлинге.

Если он умрет и все выплывет наружу, битва проиграна.

Смерть Якоба — единственный выход, но как пройти этот путь, не оступившись по дороге?

Она думала об этом дни и ночи напролет, но ни на сантиметр не приблизилась к решению. И вдруг — такая возможность.

Или она уговорила себя, что возможность. Кто знает, может быть, ощущение возможности связано с расстоянием. Далеко еще не значит легко, но все же ей представлялось, что с расстоянием все упрощается. Она хотела забыть, что, куда бы человек ни уехал, он всегда тащит с собой одну и ту же ношу — себя самого. И свою собственную нерешительность.

Таиланд. Якоб сам предложил. Две недели в декабре. Только она и он, Кельвина оставим у няни, мы же уже так делали, он особых хлопот не доставляет, а лишние деньги никто заработать не откажется.

Она не сказала ни да ни нет, а на следующий день путешествие было уже заказано. Две ночи в Бангкоке, двенадцать — на островах под Краби. Прошло уже два года после цунами, интересно посмотреть, что им удалось сделать за это время. Он уже не был в Таиланде двенадцать лет, Кристина как-то провела пару недель в Пхукете… какой это был год? Девяносто шестой или девяносто восьмой.

Итак, отъезд пятого декабря, назад — двадцатого. И вот тут-то Кристина увидела свой шанс.

Шведские туристы и раньше исчезали в Таиланде. Не только в связи с цунами. Она читала об этом в газетах, и ей было легко представить, как она, плача, рассказывает почти не понимающим по-английски местным полицейским, что ее муж gone missing. Что она не видела его уже сутки и боится, как бы с ним чего не случилось.

Она совершенно ясно видела картинку: беспомощные, но дружелюбные и сочувствующие тайцы разводят руками — вашего мужа найти не удалось. И вот она, плача, садится в самолет на пять дней раньше срока. Вечерние газеты посвящают ей рубрику на первой странице, не больше. Взволнованные друзья звонят и выражают сочувствие.

Что ей нужно?

Нож и лопата.

И то и другое можно купить в любом магазине в Таиланде. Земля в джунглях наверняка мягкая и податливая, копать будет легко.

Она представляла себе и сам момент убийства. Нож в спину на вечерней прогулке… в конце концов, она сама может пригласить его заняться любовью под пальмами… его стон, его полные ужаса глаза (как она надеялась, именно полные ужаса!)… его полные предсмертного ужаса глаза, кровь… и еще раз, и еще… потом час работы с лопатой и очистительное погружение в море.

Так просто. Такое освобождение…

Лейф Грундт устроил Кристоферу недельную практику в магазине «Консум» в Упсале и сам себя похвалил — это была удачная мысль. Неделя приходилась на конец ноября — начало декабря. Если мальчику что-то и необходимо, так это сменить обстановку, посчитал Лейф. И классный руководитель, и психолог с ним согласились. Кристофер тоже, но особого энтузиазма не выразил. В последнее время Лейфа все больше беспокоила его очевидная апатия.

Посадив Кристофера на поезд, он вернулся к машине, чтобы ехать домой на Стокрусвеген, и у него сжалось сердце. Солнце уже почти закатилось. Грязные сумерки и мелкий дождь, тоже почему-то показавшийся ему грязным. Дом пуст. Ни Кристофера. Ни Хенрика. Ни Эббы — она по совету психотерапевта осталась на выходные в клинике. Очевидно, тот посчитал, что дом на нее плохо действует. Лейф Грундт толком не понимал, чем они там занимаются, в этой клинике, но интуитивно чувствовал, что в этот раз доктор прав. Эбба, приезжая домой, не выказывала ни малейших признаков радости от встречи с ним или Кристофером, а когда он отвозил ее в воскресенье вечером назад, не проявляла огорчения или беспокойства — как вы там без меня? Наоборот, ему казалось, что она испытывает облегчение, уезжая из дому.

Может быть, только казалось.

А вдруг три недели полной изоляции помогут ей преодолеть мрачные мысли? Может быть, ей это и нужно — провести двадцать дней без раздробленной семьи… господи, хоть бы повернулся ключик в ее душе!

Вряд ли, вряд ли, вряд ли. Он не строил иллюзий. Последние дни перед его глазами все чаще возникали вышитые бабушкой коврики с крылатыми фразами, висевшие в его спальне, когда он был маленьким. Он вспоминал, как читал по складам:

У каждого дня свои заботы.

Мудрые слова… есть на что опереться, когда на душе скверно. Хорошо сказано, хоть и не особенно оптимистично.

Все обстоит так, как обстоит. Целую неделю он проведет в одиночестве…

Он ехал по знакомым темным улицам. Дождь все прибавлял. Он попробовал вспомнить, когда в последний раз с ним такое было.

Давно. Очень давно. А в доме на Стокрусвеген — ни разу. Несколько часов — да. Может быть, целый вечер. Но никогда больше.

Поэтому, наверное, и сердце сжимается. Чему тут удивляться. Лейф Грундт никогда не понимал людей, считающих себя жертвами обстоятельств. Они оправдывали таким образом собственную озлобленность. Но сейчас он был очень близок к такому состоянию. Как ни пытайся, под каким углом ни смотри — ударило по нему. Никаких других точек зрения нет и быть не может; началось с исчезновения Хенрика, и потом все покатилось под откос. Прошел всего год. Лейф Грундт даже в страшном сне не мог вообразить, что такое может произойти с его семьей. Иногда он спрашивал себя — а если все будет продолжаться так же, что будет с ними еще через год? В следующем декабре? А через два?

И почему-то его мучила совесть. Он не понимал почему — не он же виноват, в конце концов, что Хенрик исчез. Или что его жена медленно сходит с ума. Или что Кристофер потерял все жизненные ориентиры.

И все равно — какая-то заноза засела в душе. Может быть, как раз то, о чем говорил епископ Туту… или кто это был:

Тот, кто может, обязан продолжать мочь.

А если у того, кто может, просто-напросто нет сил мочь? Если он уже не может мочь?

Он, как всегда, поставил машину перед гаражом и, чтобы не намокнуть, пробежал несколько метров до входной двери. Надо было бы оставить в доме свет, хотя бы так замаскировать одиночество.