ПЬЕР - Герман Мелвилл Страница 67

У большинства людей имеется исключительно безумное пристрастие, которое проявляется у них в странные моменты, прерывающие их обычные занятия. Оказавшись в полном одиночестве в некоем тихом месте или укромном уголке, они выражают необъяснимые нежные чувства самому простому клочку старой печатной бумаги – возможно, некоему клочку давно изорванной рекламы – прочитанном ими и исследованном ими, и перечитанном ими, и детально изученном ими, и довольно измученном ими самими – этому несчастному, запущенному бумажному клочку, до которого в любое другое время или в любом другом месте они едва бы дотронулись длинными щипцами Святого Дунстана. Так теперь случилось и с Пьером. Но, несмотря на это, он, как и большинство других людей с разными мнениями относительно странного вышеупомянутого видения, увидев первый проблеск названия похожего на вяленую рыбу обрывка, имеющего форму брошюры, действительно почти заставил себя выбросить его из окна. Каково же было настроение у благоразумного и обычного смертного, если он обладал терпением, необходимым в течение значительного периода времени осознано держать своей чувствительной рукой напечатанный документ (и к тому же с очень стертыми буквами и на очень плохой бумаге) под метафизическим и невыносимым названием «Хронометраж и работа по режиму»?

Несомненно, это было что-то весьма глубокое; но такой вывод следовал из следующего наблюдения: когда человек находится в действительно подавленном настроении, тогда все простые произнесенные или написанные глубокие мысли невыразимым образом отторгаются им и кажутся совершенно ребяческими. Тем не менее, тишина все еще продолжала стоять, дорога бежала по почти целинной и необжитой местности, сони всё ещё дремали перед ним, а злость для него становилась почти совсем невыносимой; поэтому, по большей части ради того, чтобы отдалить свое сознание от мрачной реальности, чем по какой-либо иной причине, Пьер, в конце концов, постарался изо всех сил самостоятельно погрузиться в содержание брошюры.

II

Рано или поздно в этой жизни серьёзные и восторженные молодые люди приходят к осознанию малого или большого потрясения из-на нарушения общепринятой морали. Главное условие признания Бога требует от всех христиан отказаться от этого мира, но из-за множества разногласий большая часть поклонников Маммоны в этом мире – в Европе и Америке – показывает, что христианские народы рады чем-либо владеть, для чего, как кажется, имеется некая причина.

Эта нарушение общепринятых правил однажды ярко и практически становится очевидным, и тогда появляется серьёзная ориентация на Евангелие, на сильный эгоцентризм в самом большом реальном чуде из всех религий – Нагорной проповеди. С этой божественной горы для всех серьезно любящих молодых людей льётся неистощимый расплавляющий душу поток нежности и заботы, и они, ликуя, прыгают на своих ногах, думая, что основатель их святой религии высказал истины, столь же бесконечно сладостные и успокоительные, как те сентенции, которые воплощают всю любовь к Прошлому и всю любовь, которую только можно предвидеть в каком-либо мыслимом Будущем. Эта Проповедь порождает в сердце восторг; происхождение таких эмоций все юные сердца отказываются приписывать человечеству. Это идёт от Бога! Так кричит сердце, и в том крике – конец всех исканий. Теперь, с проповедью, по-новому прочитанной в его душе, юношество снова пристально разглядывает то, что лежит за границами миров. Немедленно, усугубляя прежнюю ошибку, непреодолимое ощущение откровенной и самоуверенной всемирной фальши проходит к нему; мир кажется насыщенным и пропитанным ложью. Понятие это столь поглощающее, что сначала молодёжь решает отказаться от свидетельства своих собственных чувств: если для неё очевидно движение солнца на небесах, которое она видит своими собственными глазами вращающимся вокруг света, то на основании авторитетного мнения других людей – астрономов, последователей Коперника, которых она никогда не видела, – она полагает, что не солнце идёт вокруг света, а мир вращается вокруг него. Именно так они и слышат то, что искренне говорят хорошие и мудрые люди: Этот мир всего лишь видение, которое будет впитывать ложь насыщаться ею, но в действительности он не столь пропитан и насыщен ложью; наряду с какой-то ложью в этом мире есть и настоящая правда. Но они снова обращаются к своей Библии и вполне явственно вычитывают там, что этот мир безоговорочно развращен и проклят, и что из-за всех опасностей люди должны уйти из него. Но зачем уходить из него, если это Мир Истины, а не Мир Лжи? Тогда, конечно же, этот мир лжив.

И тогда вследствие этого в душе молодого энтузиаста две армии приходят в шок; и если он не оказывается трусливым, или если он не оказывается легковерным, или если он не может найти служащую талисманом тайну, чтобы уравновесить этот мир с его собственной душой, тогда для него в этой жизни нет не только какого-либо мира, но и малейшего перемирия. Тогда без сомнения этот Тайный талисман никогда не будет найден, и человеческой природе кажется, что его не может быть. Отдельные философы снова и снова претендуют на право найти его; но если они, в конце концов, не обнаруживают своё собственное заблуждение, то другие люди скоро обнаруживают его для себя, и, таким образом, эти философы и их тщетная философия позволяют соскользнуть далеко в практическое забвение. Платон, Спиноза, Гёте и еще многие принадлежат к этой гильдии самозванцев вместе с нелепой толпой шотландских поклонников Магглтона и янки, чьим отвратительным акцентом пока ещё сильно исполосованы греческие или немецкие оригиналы «Неоплатоники». В отношении глубокой Тишины, этого единственного Голоса нашего Бога, о котором я прежде говорил, – в отношении этой неназванной божественности эти самозваные философы притворно заявляют, что у них, так или иначе, но есть ответ, который абсурден в своей аналогии – если человек не может получить воду из камня, то как тогда он может услышать голос тишины?

Конечно, все, кто признаёт, что любая из сторон возможного согласия этого мира с нашими собственными душами обладает потенциальным специфическим интересом, тот был Пьером Глендиннингом в описанный нами период. Поскольку, повинуясь самой высокой воле его души, он совершил определенные жизненные поступки, которые уже лишили его мирского счастья и которые, как он чувствовал, должны были, в конце концов, косвенным путём что-то принести и освободить от горьких мыслей.

Уже вскоре после первичного неприятия мистического названия и после начала чтения, и просто для того, чтобы занять себя, Пьер наконец начал получать смутное представление о глубоком замысле автора изорванной брошюры и почувствовал пробуждение большого интереса к ней. Чем больше он читал и перечитывал, чем больше углублялся, тем больше понимал свою неспособность постичь написанное. У него, кажется, появилась некая общая неопределенная догадка относительно него, но он не мог прояснить основную мысль. Причину этого нелегко было установить, видя, что её, порожденную умом и сердцем человека, не так легко разъяснить их собственной органикой. Однако, что-то, более или менее близкое к этому пункту можно будет здесь высказать.

Если человек находится в неопределенном скрытом сомнении относительно внутренней верности и превосходства своей общей жизненной идеи и практического жизненного направления, тогда он имеет возможность загореться от какого-либо другого человека или какого-либо небольшого трактата или проповеди, которые непреднамеренно, но на самом деле, весьма ощутимо иллюстрируют внутреннюю несостоятельность и несовершенство как теории, так и практики его жизни. Тогда этот человек будет – более или менее подсознательно – очень стараться удержать себя от допуска к пониманию мысли, которая его осуждает. Поскольку в этом случае, чтобы такое постичь, нужно осудить самого себя, что для человека всегда очень трудно и неприятно. И ещё раз об этом. Если человеку говорят о чём-то совершенно новом, тогда – во время первого объявления об этом – ему совершенно невозможно это постичь. Из-за чего – это может показаться абсурдным – людей