Григорий Ряжский - Музейный роман Страница 68

— Да мне, если честно, без разницы, — махнул рукой Лёва, — просто хочу, чтобы помехи не случилось. Мне надо, Жень, чтобы мой военный авангард обратно приехал. Вот и всё, чего хочу.

— Ну, за это, брат, не переживай, именно так оно и будет, вот увидишь. Мужик сказал, — он задрал в небо указательный палец и с намёком подмигнул Лёве поочередно левым и правым глазом, — мужик сделал! — И заторопился, глянув на часы: — Всё, Алабин, бывай, свидимся, побежал я, а то бабушка меня уже, наверно, обыскалась, титан ей в обе чашечки.

Вернувшись на Кривоарбатский, Лев Арсеньевич сразу лёг. Ни сегодня, ни в ближайшие дни лекций не было, как не имелось и прочих забот специального назначения. И вообще, в профессиональном отношении январь чаще бывал для него пустым: клиент, измученный за год неподъёмными тратами, расслаблялся, вояжируя по миру и готовясь к новой дурке. И потому оба они, Лёва-первый, правильный и хороший, и напарник его по смежной жизни, нехороший и неправильный Алабян, тоже вполне могли позволить себе лёгкий бриз, который, если бы не эта дурная история, вполне мог бы наполнить их лёгкие безоглядной воздушностью, а мысли — витанием в безоблачном, кислородистом пространстве. Однако ничего такого не хотелось. Хотелось просто лежать и думать. Потому что было о чём.

«Итак… — размышлял Лев Арсеньевич, закинув ноги на подлокотник гостинного ар-нуво начала прошлого века. Диван был красного дерева, обитый тёмно-сине-белым шёлком в полоску. Пару лет назад он принял его за долги от одного не расплатившегося в срок перца, закрыв тем самым спорную тему, но отчасти и нарушив единство бидермейера в своём безукоризненно устроенном с точки зрения стиля жилье. — Итак… — продолжал прикидывать он дела текущие, — мы имеем двенадцать рисованных подложных апостолов и одного фуфлового Шагала. И ещё в распоряжении у нас мёртвая Коробьянкина. Всё. Остальное — общие домыслы плюс непрогнанный спектакль на два героя и одну хромую персону. И чего это нам даёт? — И сам же себе отвечал: — Это лишь подсказывает, что следует искать нечто общее из всего того, что их объединяет. А общим вполне может оказаться либо единый заказчик, как в ДЭЗе, либо же, как версия, один и тот же копиист. Хотя… при чём здесь он? Рисунки-то явно не состаренные. Они истинно старые, к колдунье не ходи. Хотя, если… — Тут он на миг напрягся, поджал под себя ноги и внезапно с новой силой выбросил их на прежнее место. — То есть… Ты хочешь сказать, Алабян…»

«Именно это и хочу», — ответствовал ему Лёва-второй, примостившийся где-то в ногах.

«Стало быть…» — промычал первый Лев и вздрогнул.

«Вот именно, друг ты мой, — хмыкнул брат-подельник и добавил: — Думай, братка, думай».

Странное дело, на этот раз альянс, какого прежде Лев Алабин всячески старался избегать, каждый раз хоронясь за быстрой маской человека отзывчивого на порядочность, чуткого на справедливость и внимательного к исполнению простого человеческого долга, сработал как надо. Не было сейчас между ними взаимной подозрительности, как отсутствовало и какое-либо соперничество. Оба были непривычно взволнованны, и оба желали одного и того же: разрешения нехорошего и неблагого дела.

«Ладно, — согласился с собой Лев Арсеньевич, заряженный алабяновскими сомнениями, — пусть так, но тогда искать уже не заказчика надо, а мастера. Подобных заказчиков в городе — как чёрных вездеходов, а вот мастеров, каким погорелец мой был, достойных работу сделать, — кот наплакал».

Сказал и подумал вдруг, что идиот. Натуральный кретин, какого мало распнуть, подвязав на собственных сухожилиях. И исправлять поздно, таким родили. Теперь оставалось лишь дождаться вечера, чтобы сделать конкретный заказ Еве — ведьме с приличным разоблачительским стажем, не оплачиваемым никем и никогда.

Он привез её в восьмом часу, и на этот раз они начали совершенно не с деловой части. Потому что Лев Арсеньевич заранее подготовился. Ещё днем, в промежутке между обдумыванием фрагментов завладевшего им сюжета, он спустился в местное «Му-му» и набрал навынос всякого, от которого девичья душа, особенно на голодный желудок, зашлась бы, увидав красоту одной лишь фасовки.

Сработало. Подношение ведьма приняла с благодарностью, при этом обнаружив хороший аппетит. И ни малейшего кокетства, что тоже порадовало. Какая-то она была правильная, не подкопаешься, даже немного обидно. Да и стебануться лишний раз не просила уже душа, как за многие годы привыкла делать, маскируя отношение к женскому полу: чтобы уж совсем непонятно было, всерьёз говорит обладатель той души или просто шутит так.

— Значит, так, дорогая моя, смотри… — начал он очередной совместный нерабочий день. — У меня есть все основания полагать, что нашего Шагала, который как надо не отозвался на твой колдовской призыв, я видел в одном месте, ещё давно. И кажется мне, в тот момент его копировали.

— Кто копировал? — обрадовалась Ева. — Где это было?

— Кто копи-и-ировал, того уж не-е-ету, — прогудел Алабин, усиливая гундосостью голоса факт искреннего расстройства. — Сгорел копиист, он же художник-реставратор высочайшей пробы.

— И когда это было? — не отреагировав должным образом на игривость подачи, тут же заинтересовалась она.

— Лет пять тому, — отозвался Лёва, — я его неплохо знал, кстати, художника этого. Ужасно жаль, хоть и пропойца был последний, и плохо от него пахло всегда.

— Есть что-нибудь? — продолжала настырничать неугомонная Ивáнова. — Я просто хочу понять, чего-нибудь, может, осталось по случайности? Предмет какой или носильное что-то. Возможно, случайный подарок от него.

— А что такое? — не понял Лёва. — Для чего тебе?

— А то! Мы его точно так же через вещь посмотрим. Через предмет из личной жизни. Он для тебя делал что-нибудь определённое? Я имею в виду, из того, что имеется в доме. Но только конкретно для тебя, не для передачи или продажи.

— Вещь? Надо подумать… — Он чуть напрягся и почесал в ухе. И тут же воскликнул: — А есть, слушай, есть же!

— Неси! — коротко распорядилась ведьма, и Алабин послушно поплёлся в спальню.

Это был его единственный персональный заказ даровитому алкашу из черкизовского подвала, выполненный тем за всё время их сотрудничества. Более того, денег он с Лёвы не взял, расстался с вещью за так, проявив неслыханную щедрость. Вероятно, на тот момент не иссякла ещё благодарность, случившаяся вдогонку к трём недурно оплаченным работам, какими последовательно накануне расплаты снабдил его Лёва.

Это был небольшой, размером с ладонь, не крупнее, овальный мамин портрет, сделанный с её фотографии. Об этом попросил отец, хотя и предпочитал, если что, обращаться не к сыну. Тут же был особый случай. Арсений Львович намеревался перевести портрет на керамику, как было принято в те годы, и, пускай с опозданием, укрепить её на могильном камне покойной жены. Но перевести — именно с портрета, а не с фото, что казалось ему непристойным. Лёва, конечно же, сделал. Заказал и получил отлично выполненную работу в цвете. На ней мама была настоящей, живой и теплокровной, — равно тому, как выглядела в жизни. Смотрела с портрета строго и чуть укоризненно, хотя подменную суровость её выдавала едва заметная улыбка, разлетевшаяся по кончикам тонких губ. Это было один-единственный раз, когда Лёва о чём-то просил отца, за все те годы, как они стали жить раздельно. Сообщил, что, мол, папа, я думаю, это не лучший вариант памяти о маме. Сказал, давай не будем уподобляться всякой пошлости и дурновкусию. А если желаешь, добавил, поменяем памятник, выбирай любой камень и размер, или же обновим ограду. Или всё, что угодно. Но так будет лучше, поверь.

Отец тогда согласился: знал, что Лев его в таком деле не промах. Что — дока, тонкач, интуит. И что не меньше, чем он, сын помнит о матери самой что ни на есть доброй и высокой памятью. И согласился.

Портрет же так и остался у Лёвы. И висел над письменным столом-бюро карельского корня, выделки конца девятнашки, великолепного образца начала ар-деко. Он называл его плюшкинским из-за того, что хранил в нем всё-превсё от самого мелкого до вполне среднего по ценности и размеру. Самое же самое предпочитал держать в доме отца, в собственной комнате, никем и ничем больше не занятой. Так ему было надежней думать о любом ценном имуществе в исключительно позитивных тонах.

Стол размещался в той же спальне, откуда он и притащил портретик, сняв его с крючка на стене. И положил перед гостьей, которую, к слову сказать, всё больше и больше переставал таковой ощущать. Будто сроднился. Было ощущение, что то ли воспитывались поблизости один от другого, то ли проснулся в нём и возобладал комплекс старшего брата, жалеющего и заботящегося о вечно обиженной младшенькой. С тем своим родственником-оппортунистом близнецового разлива подобного чувства не возникало никогда. Потому, наверное, что в этом неизбывном партнёрстве-конкуренции внешне неотличимых соперников-братьев не оставалось времени ни на внимательную заботу, ни на вдумчивую обходительность, ни на что-то ещё, пригодное к проявлению любой родственной ласки.