Анна Данилова - Любовница не по карману Страница 7

Понимаю, что все это гнусно, нельзя пользоваться слабостью и беззащитностью женщины, невозможно заставить ее полюбить себя. Да, все это так. Но тем не менее я ждал от Зои именно любви. И поначалу воспринимал ее благодарность, ее нежное ко мне отношение за любовь, радовался тому, как Зоя менялась, пригретая и обласканная мною. С нескрываемой радостью наблюдал за тем, как оттаивает ее сердце, душа, затягиваются ее физические и душевные раны, разглаживается лицо, какой нежной становится ее кожа и как влажно, сыто блестят ее глаза. Сытость не в примитивном понимании этого слова – а насыщенность любовью, моей любовью. Ей было хорошо со мной, в моем доме.

5. Зоя

Он постучал в окно. Не в дверь, а в окно, словно зная, что я сижу как раз у окна за столом и вяжу маленькие голубые пинетки. Я вздрогнула, потому что не ожидала ничего подобного. Да и вообще в деревне всегда очень тихо, не то что в городе. Каждый звук звучит стократно громче. Да еще этот снег совсем завалил всю деревню. Каждое утро я беру лопату и расчищаю тропинку между крыльцом и калиткой. Тротуары в деревне чистит трактор. Хорошо еще, что мы не в низине, как соседнее село, у нас более или менее ровная дорога, и поэтому даже в самый страшный снегопад по расчищенной трактором дороге может проехать «Газель» с продуктами – в магазин. А дом, в котором я живу, находится совсем близко от магазина. Понятное дело, многое из того, что там продается, я не могу себе позволить, но все равно – жить можно.

Человек постучал, и я, еще не рассмотрев гостя и не понимая, кто это может быть, да еще и в такой час, вдруг услышала, как он меня зовет: «Зоя!»

Я не люблю свое имя. Оно какое-то острое, как осколок стекла, опасное… сиреневого или даже фиолетового цвета. Тамара, например, – оранжевое имя. Галя – черно-белое. Римма – бирюзовое. Соня – розовое. Лена – прозрачное. Мне нравится имя Лора – оно нежного кремового оттенка с перламутровыми переливами, очень красивое. Не знаю, в честь кого мать назвала меня именно этим именем – Зоя. Возможно, для нее оно было таким же красивым, как для меня имя Лора.

А еще оно редкое. И уж если кто-то поблизости крикнул: «Зоя», значит, это по мою душу. Вот так было и в этот раз. Я почувствовала, как волосы на моей голове зашевелились. Конечно, это просто выражение такое, они не зашевелились, но какое-то движение произошло, словно ветерок подул, остудил макушку. Я не знала, что и думать, кому это я понадобилась? И, главное, кто меня мог найти? Хотя меня могли навестить соседи, просто заглянуть и спросить, как я здесь, жива или нет? Не засыпало ли меня окончательно снегом?

Соседи мои – хорошие, добросердечные люди. Думаю, поняли, что я здесь болтаюсь вовсе не от хорошей жизни… Хорошая жизнь. Они не знают, что такое хорошая жизнь – когда рядом человек, любящий тебя до безумия. Который может ночь напролет просидеть рядом, разглядывая тебя, словно ты ларец с золотом. Гриша очень любил меня, и это меня даже пугало. Я и не знала, что человек может так сильно любить. Так болезненно. Это удивительно, что после того, как он сделал мне предложение, он не закрыл свою лабораторию, не распустил своих друзей-коллег и не сжег папки со своими разработками. Конечно, я преувеличиваю, но он словно помешался на мне. Думаю, это началось как раз в тот вечер, когда я в первый раз поцеловала его. Мы сидели на кровати, обнявшись, как влюбленные подростки, медленно привыкая друг к другу, пока я не почувствовала, что мне надо сделать первой какой-то шаг, движение навстречу, и тогда я поцеловала его. Повернулась к нему и с закрытыми глазами, словно погружаясь в теплую волну близкого счастья, нашла его губы своими губами и поцеловала. Как же не похож был этот поцелуй на те мертвые поцелуи, которые я позволяла себе по отношению к другим мужчинам! В этот поцелуй я вложила всю свою нежность и благодарность мужчине, который подарил мне счастье быть любимой.

В ту ночь мы с ним уснули обнявшись. Чистота наших отношений потрясла меня. Гриша был первым мужчиной, который настолько любил и желал меня, что боялся даже дотронуться…

Посреди ночи нас разбудил звонок телефона – это Алик, его сын беспокоился об отце. Чувство вины отразилось на лице Гриши, когда он слушал, что ему говорит сын. «Да, сынок, да, Алик, так вышло, извини, больше такое не повторится…» А глаза его все равно сияли, когда он смотрел на меня, и Алик в ту минуту был для него, как мне тогда показалось, уже не самым близким человеком. Ведь в его жизни появилась я. А в моей жизни появился он. Как часто я буду потом шептать ему на ухо: «Где же ты был раньше, Гриша?» Хорошо, что он не представлял себе всех тех видений и картинок, которые проплывают в моей голове в тот момент, когда я в порыве откровенности и нахлынувших на меня чувств произношу эту фразу… И первое, что я вижу, – это мокнущее под дождем серое здание интерната. И словно чувствую острую боль, и даже мое обоняние услужливо напоминает мне тот приторно-винный и какой-то уж очень зрелый, хлебный запах исполненного желанием мужчины… Директор интерната стал моим первым мужчиной, насильником, хозяином, врагом… У меня была истерика, когда я спустя годы, стоя возле окна интерната, видела, как его, в наручниках, сажают в милицейскую машину. Насильник и вор! Гад. Трудно сказать, кто из наших девчонок не побывал в его кабинете, не оставил хотя бы каплю своей крови на его диване. Если бы его там, в тюрьме, не довели до ручки и он не умер бы от истязаний, то – как мне всегда казалось – я жизнь бы положила, чтобы только отомстить ему за всех нас!

После интерната я сразу же подалась на курсы парикмахеров. Мэрия выделила мне комнату в общежитии кондитерской фабрики, я делила ее с деревенской девочкой, работавшей в конфетном цехе. Девочку звали Люба, она была пухлая, румяная, с черной косой. Но ужасно вредная. Раз в неделю она ездила на вокзал встречать поезд, и знакомая проводница передавала ей посылку от родителей из деревни. Это были стеклянные банки с консервированным кроличьим мясом, огромные, крепко пахнущие дымом куски копченой свинины, обувные коробки, полные крупных розовых яиц. И всю эту вкусноту Люба поедала исключительно в мое отсутствие. Я даже готова была ей заплатить за бутерброд с черным хлебом и копченым салом, но, увы, мне никто даже не предлагал его попробовать!… Уже будучи взрослой, я познакомилась на рынке с одной перекупщицей, снабжавшей меня этим ароматным деликатесом по баснословной цене. Что поделать – наши желания зачастую слишком тесно связаны с нашими воспоминаниями…

Иногда мне снилось, как Гриша спрашивает меня, сколько же у меня было мужей. Официальных – два, отвечаю я ему. И пятьдесят на ум беру…

Откуда у меня это число – знаю только я. И не потому, что у меня было пятьдесят мужчин. Гораздо меньше. Просто девчонка одна, с которой я познакомилась в поезде, когда ездила в Москву в свадебное путешествие (лучше бы не было у меня ни свадьбы, ни путешествия, с моим первым мужем мы все равно прожили всего месяц и разбежались кто куда), когда мы курили в тамбуре, рассказала мне, загибая пальцы, сколько у нее было мужчин. Получилось – пятьдесят. Или что-то около этого. Я даже присвистнула, услышав это число. Вот она-то мне и сказала, что многие добропорядочные женщины имеют множество любовников и меняют их время от времени, и при этом они не попадаются. Еще девчонка добавила, закашлявшись от дыма и давя окурок сигареты «Парламент» в железной банке, прикрепленной к двери тамбура, что ее свекровь как-то, подвыпив, призналась ей, что она и сама меняла любовников и что это вроде бы даже полезно для здоровья, омолаживает кровь…

Шлюхи вы обе с твоей свекровью, подумала я тогда, покидая тамбур и спеша к своему новоиспеченному мужу в купе, которое мы делили с этой девчонкой. Но Николая своего я тогда в купе не нашла. Я обнаружила его, пьяного, в закутке у проводницы. Он крепко спал, укрытый толстым шерстяным одеялом. Проводница тогда хлопала пьяными глазами, глядя, как я расталкиваю его, как озверело матерюсь, осыпаю его голову ударами…

Я думаю, он тогда просто забыл, что женился на мне.

…Я вышла на крыльцо и впустила его. Мне казалось, что это сон. Так часто бывает: думаешь, что спишь, а на самом деле – все явь.

У него было красное от мороза лицо. На ресницах сверкали тающие снежинки. Он бросился ко мне и обнял. Крепко-крепко. Сказал, что искал меня, что так нельзя – я не должна была вот так исчезать. Он много чего мне тогда наговорил, а я слушала, гладила его по голове, и мне казалось, что я успокаиваю совершенно другого мальчика. Я целовала его теплую макушку, а он стоял передо мной на коленях и рыдал. Говорил, что нам надо вернуться, ведь так нельзя, мы не должны оставлять его одного.

Я взяла его куртку и повесила на вешалку. Потом поставила в духовку глиняную кастрюлю с картошкой и мясом, а на стол – миску с солеными огурцами, открыла банку помидоров. Порезала хлеб, вытерла и без того чистую и сухую тарелку. Я волновалась, суетилась, я не знала, как мне себя с ним вести.