Екатерина Лесина - Дельфийский оракул Страница 7

– Но ведь его никогда нет! – Саломея возненавидела этого незримого, но такого мешающего их счастью человечка.

– Просто он очень тактичен. И позволяет нам побыть вместе. Но нехорошо пользоваться этим слишком часто.

Это упрек? Нет, конечно же, нет. И Саломея проглатывает обиду. Она не умеет злиться долго.

– Мы обязательно будем вместе, – обещает Аполлон, и эти слова надежнее тысячи клятв. Саломея верит ему.

Осень проходит, как в тумане. Зима пролетает быстро, как солнце по небосводу. И вот уже колесница Феба взмывает омытое дождями небо, приветствуя весну.

И лето приходит за ней.

Любовь продолжается. Бусины встреч на жесткой нити ожидания. Саломея похудела на семь кило и обрезала челку. Она подумывала осветлить волосы, но так и не решилась, ведь Аполлону нравятся рыжие. Он говорил, что это солнце ее пометило.

– Ну да, – Далматов подпирает спиной холодильник. Его темная фигура резко выделяется на фоне окна, за которым тоже темно.

Ночь наступила, а Саломея и не заметила? С ней случаются приступы рассеянности, особенно в сумерках. Желтый лютик, слепота куриная, нельзя срывать, иначе семь лет в сумерках ходить будешь…

Саломея этого не знала – и сорвала.

– Все закончилось плохо? – Илья приоткрыл створку окна, впуская горячий вечерний воздух.

– Скорее, неожиданно.

И очень больно.

Конец июня. На липах – золотистые шары цветов, невзрачных, но ароматных. Пчелы гудят. Осы ползают по винограду. И ленивый продавец изредка взмахивает газетой, больше для порядка, чем в надежде разогнать эту крылатую стаю.

И над площадью стоит туман. Он ползет со стороны заводских районов, сырой, тягучий, пованивающий серой. Запах этот перебивает аромат лип, и Саломея морщится.

Позже она решит, что туман пришел из запределья, был он этаким предупреждением, которому Саломея не вняла. Она сидела, опираясь на серый парапет, глядела на дорогу, считая проезжавшие машины.

Синий автомобиль. Красный. Зеленый. Белый, запыленный. И черный, с посеревшим кузовом.

Время тянется. Аполлон опаздывает. С ним случается такое порой – он забывает о назначенных встречах. Это ничего. Он ведь занят и спит мало, работает над диссертацией. И статьи пишет. И еще – дипломы за тех, кто сам не в состоянии их написать. А еще и Саломея.

И она смиренно ждет.

Он появился со стороны автостоянки. Саломея сразу его узнала, да и как не узнать, если Аполлон – один такой! Саломея замахала руками, сдерживаясь, чтобы не закричать. Хотелось смеяться, броситься ему на шею, обнять, поцеловать, закружить – просто так, без повода.

– Привет, – сказал Аполлон, озираясь по сторонам. – Пойдем. Нам надо поговорить.

Он взял Саломею под руку, но не как обычно, а как-то жестко, и потянул ее прочь от кафе.

– Посидим. Поговорим. Я заплачу!

Саломея почти всегда платила за двоих. У нее были деньги, а у Аполлона – нет. А пара – это ведь когда двое. И, значит, все, что принадлежит Саломее, так же точно принадлежит и Аполлону.

Она не раз и не два говорила ему об этом.

– Идем, – повторяет Аполлон. Он идет быстрым широким шагом, и Саломее неудобно поспевать следом за ним. Она надела туфли на каблуках, которые оказались ужас какими неустойчивыми.

– Подожди…

– Идем. – Он не желал слушать. Тащил Саломею вдоль парапета. Сбежал по выщербленной узкой лесенке и, остановившись в тени двух старых кленов – их ветви переплелись так, словно бы деревья цеплялись друг за друга, – выпустил руку Саломеи.

– Извини, – сказал Аполлон, хотя в тоне его не было ни капли раскаяния.

– Ничего.

Она пыталась отдышаться и успокоить желудок – почему не сердце? – в котором вдруг из ниоткуда возник ледяной ком. И этот ком надо было во что бы то ни стало растопить, пока…

– Я давно собирался тебе сказать…

Между кленами начиналась дорожка. Некогда эта часть города была парком, но потом качели куда-то исчезли, фонтан разрушился, а от былых огромных площадей город отгрыз пару-тройку кусков. От парка остался десяток деревьев и неряшливая лента кустарника, сквозь который пробивалась старая матерая крапива. Плети ее свисали на дорожку, и огромные – ладонью не прикрыть – листья ждали беспечного прохожего.

Например, Саломею.

Аполлон шел по дорожке, слишком узкой для двоих. И Саломее оставалось лишь брести следом, глядя на его спину. Широкая спина. И красивая. Сквозь белое полотно рубашки просвечивает загорелая кожа. Между лопатками – влажное пятно. А над ремнем брюк – складки, некрасивые.

И нитка красная прилипла к белой ткани. Саломея уставилась на эту нитку, не в силах отвести взгляд.

– Наверное, ты сочтешь меня подлецом, но… я женюсь.

– Когда?

Она так растерялась, что задала вопрос раньше, чем поняла смысл сказанного Аполлоном.

– Через две недели.

Женится? Он – женится?

Аполлон развернулся, вздохнул громко и повторил:

– Через две недели я женюсь. Я должен.

– А… а я?

Саломея все еще не верила. У нее кружилась голова, в глаз попала соринка, и Саломея моргала, моргала, но… становилось только хуже.

– Ты молода. Твоя жизнь только-только начинается. – Аполлон говорил эти ничего не значащие слова успокоительным тоном. И в какой-то миг Саломея просто перестала его слушать. Она смотрела на его губы, запоминая их движения. Потом, позже, ее будут мучить кошмары – темная фигура на фоне кружевной листвы, белое пятно лица и губы: они шевелятся, а Саломея не слышит слов.

– Я… я тебя люблю, – только и сумела ответить она.

– Прости.

– Я люблю тебя! – Саломея вцепилась его в руку. – Я тебя не отпущу… не отдам…

– Ты все драматизируешь, милая, – он легко освободился и отступил на шаг. – Да, у нас были какие-то отношения…

Какие-то? Саломея точно знает, как они назывались!

– И мне казалось, что я не давал тебе авансов на… – Он взмахнул рукой и, задев за листья крапивы, скривился, зашипел от боли. – Конечно, мне следовало покончить со всем этим раньше, но я не хотел тебя ранить.

За что он так?

– Кто она? – для Саломеи это стало вдруг очень важно: узнать, кто та, другая женщина, которую Аполлон готов назвать женой? Наверняка она лучше Саломеи. Чем?

Более красива? Умна?

Образованна?

– Для тебя же будет лучше, – сказал Аполлон напоследок, – забыть обо всем.

Как будто это так просто! Саломея не помнила, как вернулась домой. Был вечер? Кажется, вечер. Окна стояли нараспашку, и стрекот кузнечиков разносился по дому. У реки надрывались соловьи. И бабушка завела свой патефон.

Саломея заперлась в ванной.

– Мне казалось, что жить больше незачем. Что это просто не получится – без него. И если так, то… бритву в руки – и по венам. Или таблеток съесть побольше. В бабушкиной аптечке их было множество, наверняка нашлись бы такие, которые… ну, ты понимаешь.

– А мне хотелось кого-нибудь убить, – признался Далматов. – Отца. Ее. Но совершенно точно – не себя.

– Мама меня остановила. Она начала петь… у нее был хороший голос, оперный. И вот я сижу в ванной комнате, а она поет… «Сердце красавицы склонно к измене». Трам-пам-пам. Слышно было хорошо, даже чересчур хорошо: как будто она прямо за дверью стоит – и поет. И я подумала, что это нечестно по отношению к ним. Я умру, а они как же? Бабушка расстроится, а у нее сердце и мигрени. Мама перестанет улыбаться. Она очень красивая, когда улыбается. Это ведь неправильно – думать только о себе.

– Ну… не сказал бы, но ладно. Ты его еще любишь?

Если бы Далматов задал ей этот вопрос днем, где-нибудь между прогулкой по набережной и летним кафе, в котором подавали мороженое в пластиковых вазочках с рифленым краем, Саломея знала бы ответ. А сейчас? Что изменилось, кроме прошедшего времени?

Глава 5

Аполлон и музы

Любит – не любит. Плюнет – поцелует. К сердцу прижмет… куда подальше пошлет. Нарисованная на витрине ромашка плохо подходила для гадания, да и само это занятие следует признать весьма глупым. Далматов смотрел на ромашку, за которой маячило собственное его отражение в мутном стекле. Ночью дышалось легче, но жара не спала – лишь отступила, позволяя городу зализать раны. Остывал асфальт, и камень поскрипывал, отдавая тепло воздуху.

В салоне машины воняло Алискиными духами и разогретой кожей. И Далматов распахнул дверцы, позволяя воздуху вынести вон эти запахи. Хотел включить кондиционер, но передумал. Откинувшись на сиденье, он прикрыл глаза.

Надо было хорошенько подумать.

Аполлон Венедиктович Кукурузин за своей спиной имел уже три брака.

Первая его супруга, надо полагать, та самая, потеснившая «рыжую-бесстыжую» с постамента любви, звалась Татьяной. Была она на восемь лет старше избранника, имела собственную четырехкомнатную квартиру в центре города, а также небольшой, но крепкий бизнес.

Далматов видел ее фотографию – обычная, не слишком красивая женщина, с крупными чертами лица. Нос с горбинкой. Родинка у левого глаза. И сами глаза: светлые, невыразительные. Короткая шея. Широкие плечи. По-мужски крепкая, тоже невыразительная фигура.