Поль Констан - Мед и лед Страница 7

Появление Дэвида Денниса, окруженного ореолом смутного света в комнате для переговоров, его чудесная улыбка произвели на меня неизгладимое впечатление. А то, что ему вынесли смертный приговор, несмотря на его утверждения о своей невиновности, и все эти годы мученичества, проведенные в камере смертников, — все это полностью подтверждало, по моему мнению, что женщины, не покидавшие его, могли и в самом деле зваться «женщинами с Голгофы».

Мы все еще ехали вдоль хлопковых полей, которые в это время года были покрыты сухими стеблями с набухшими на них белыми шарами. Вся сущность Юга была в этом. Табак, хлопок, но уже не рабы на полях, а машины собирали эти пушистые шарики. Я разглядывала хлопок, свисающий мягкими шариками на таких твердых стволах с сухими листьями, что они ранили руки. Я вспомнила огромные тяжелые тюки, которые женщины с повязанными на головах платками до вечера перетаскивали на спинах под палящим южным солнцем. Я знала, что здесь было заведено закапывать бутылки с водой в землю, чтобы они оставались прохладными. Или же хозяин привозил на тележке огромный чан с водой, чтобы поить женщин. Но сейчас работала лишь машина, и я, созерцая хлопок, сама додумывала картину, осознавая всю скрытую сущность Юга. Юга, а не Америки, так как я чуть не сбилась с верного пути, начав искать здесь черты Америки. Здесь был только Юг — упрямый, бессмертный, неукротимый Юг. Лишь территориально принадлежавший Америке.

Дэвид Деннис открыл мне древнее одиночество Юга, его нервозное существование, подпитываемое ненавистью к Северу. Приезжих с Севера, как и раньше, с презрением называли янки. И флаг конфедерации, реющий повсюду вместо американского, оставался символом этого края. Он свидетельствовал о том, что эти земли не смирились со своим поражением. Губернатор штата Вирджиния организовал компанию за смертную казнь, обещая еще больше приговоров, чтобы освободить налогоплательщиков от содержания преступников. Рабов больше не было, но с оставшимися чужеземцами можно было сводить счеты.

Уже смеркалось, когда мы очутились на территории Северной Каролины. Мы ехали вдоль берега невидимого моря. Бесконечный пляж Нэгс Хед был застроен деревянными домами, которые ураган разломал в щепки и разбросал как спички. Мы въехали в небольшой разрушенный поселок с магазинчиками, давно закрывшими свои ставни. Обрывки реклам недвижимости, ресторанчиков, океанариума, снаряжения для серфинга. Они были повсюду и нагоняли тоску. Мотель находился на пляже. Крепко сбитый, он выстоял перед непогодой. Формой и запахом он напоминал старые латанные-перелатанные корабли, которые держатся, кажется, только благодаря густому слою масляной краски, вызывающей тошноту. Несколько машин на стоянке: джипы, грузовички, внедорожники, заполненные рыболовецкой снастью.

— Что ж, — начал было Филипп.

Но я уже вышла из машины. Я выбрала свой лагерь. Мне хотелось, чтобы Филипп поскорее уехал.

— Не забудьте документы, — сказал он мне, протягивая толстый коричневый конверт.

9

Как и было обещано, они меня ждали. Дверь мне открыли сразу же. Они стояли одна за другой — Розарио у двери, Марта за ней, в проходе между кроватями. Именно ее я увидела первой. Её лицу было свойственно то неясное, неуловимое фамильное сходство с Дэвидом, которое не ограничивается отдельными чертами и которое ускользает, как только мы пытаемся сравнить их. У меня лишь возникло чувство, что я снова увидела Дэвида Денниса, таким, как несколькими часами ранее в комнате для переговоров, до того как над его головой, словно в театре, зажегся свет. Лицо Марты тоже скрывали сумерки. За нею сквозь окно холодным светом мерцало море. Розарио зажгла лампу, и образ Дэвида испарился.

Марта не отрывала от меня взволнованного взгляда, словно на моем лице остался отпечаток образа ее сына. Она смотрела на меня, но казалось, не видела. Она разглядывала форму моих глаз, рта, цвет моей кожи. Позже она призналась, что я показалась ей очень бледной, и этой бледности было достаточно, чтобы разочаровать ее.

Я не осмеливалась ни шелохнуться, ни заговорить. Я держалась, словно в доме кто-то умер: молча и напряженно, стараясь не причинить боли своим присутствием. Никакой жизнерадостности, никаких лишних движений и взглядов. Я старалась забыть, что они в трауре уже десять лет — год, пока длился процесс, и девять лет, которые он просидел в камере смертников. И что все десять лет боль просыпалась в любое время, по поводу и без повода. Слишком часто они томились в ожидании, слишком часто их третировали, и мое присутствие не могло никак повлиять на их горе. Я сказала:

— Он в порядке и просил передать вам, чтобы вы не беспокоились. У него все в порядке, и он держится.

— Но вам-то, — не удержалась Розарио, — вам как кажется?

— Он в порядке, — ответила я. — На самом деле. Он улыбался и был очень спокоен. — И я добавила, обращаясь к Марте: — Мне он показался очень милым.

Я ни слова не проронила о его пугающей бледности, страшной худобе и, что меня больше всего обеспокоило, об опухших красных руках.

— Как его волосы? — спросила Марта.

В ее жесте, обращенном ко мне, было что-то неуловимо ласковое, словно она хотела погладить меня по голове или поправить выбившуюся прядь волос.

Волосы? Я изо всех сил пыталась вспомнить, какого они цвета, но мне это не удавалось. Только позже, изучая архив, я увидела на фотографиях, что Дэвид Деннис был светловолосым. А во время нашей встречи на нем была оранжевая кепка, какие носят заключенные. Низко надвинутая на лоб, с изогнутым по моде козырьком. И он ее не снял.

— Он был в кепке, — ответила я Марте, предпочтя умолчать о ее цвете.

Я не хотела напоминать им о камере смертников. Так, по крайней мере, они могли бы подумать, что это обычная бейсболка, его личная, а не тюремная вещь, которую он купил или выменял, чтобы хоть как-то развлечься.

Розарио сказала, что мой звонок их встревожил. С тех пор как дата казни появилась в прессе, им часто звонили журналисты с просьбами об интервью, и писатели, желающие написать книгу о Дэвиде.

— Ищейки, — не удержалась она. — Они не хотели нас видеть в течение десяти лет, а теперь, когда слишком поздно, сбежались, как свора собак.

Она всем говорила, что права на историю проданы самой Хитер Хит. И выставляла за дверь.

Я повторила, что никоим образом не хочу писать книгу об осужденном на смертную казнь, о котором еще несколько часов назад даже ничего не слышала. Неосязаемое присутствие Дэвида Денниса, а также присутствие этих женщин нанесло последний удар по моему еще не оформившемуся проекту, за который я продолжала держаться лишь потому, что он был как-то внутренне, почти мистически связан с моей собственной историей. Писать книгу — значит уходить от реальности. А здесь реальность занимала столько места, что я была не в силах писать.

— Я не журналистка, — предпочла уточнить я, — да и пишу лишь о людях и событиях, которые сама придумываю.

Я сложила оружие перед Розарио и Мартой. Да, я — писательница, не способная писать, скорпион без жала, змея без яда. Вот доказательства, что я безопасна и, конечно же, не претендую на территорию Хитер Хит, которая, будучи хорошей журналисткой, сотворит из истории Дэвида Денниса под предлогом правдоискательства замечательную художественную книгу.

Не знаю, убедили ли Розарио мои слова. Она вела себя намного более сдержанно, нежели Марта, которую сильное волнение смягчило, сделало почти сентиментальной. Я рассказала, что приехала в Вирджинию неделю назад, а шесть месяцев прожила в Канзасе, что меня пригласили преподавать литературное мастерство в Роузбаде. Они насторожились. Тогда я решила заморочить им голову и стала рассказывать о профессоре Филиппе, но они его не помнили. Пришлось произнести имя судьи Эдварда. И это их поразило.

— Значит, — промолвила Розарио, — они задурили вам голову. Именно Эдвард с молчаливого согласия власть имущих в Вирджинии и вынес несправедливый приговор. Именно он добился для Дэвида высшей меры наказания. И теперь, в качестве вознаграждения, шикует в Роузбаде.

Она ошибалась: до встречи с Дэвидом Деннисом я ничего о нем не знала. Не знала даже, черный он или белый, молодой или старик. Я даже не желала знать, в чем его обвиняют, и не подумала открыть его досье.

— Сплошное вранье, поклеп, — повторила Розарио. — Ужасная махинация. Они все там в этом замешаны.

То, что я пробилась к Дэвиду на свидание, усиливало их подозрение, так как даже Хитер Хит не смогла этого добиться. Без согласия судьи Эдварда никто не мог повидаться с заключенным за три недели до казни. А я и не отрицала, что именно он выдал мне разрешение.

Розарио высказала предположение, что судья Эдвард, побуждая меня написать книгу о Дэвиде, хотел совершить последнюю подлость, открыв встречный огонь по разоблачениям Хитер Хит. Мы вернулись к исходной точке. Меня снова подозревали в нечестивых помыслах. Пытаясь внести в беседу немного ясности, я сообщила, что не вижу в поступке судьи Эдварда такого коварного намерения, что мой визит в «Гринливз» был результатом разговора, в котором я четко высказала свое мнение насчет смертной казни. И тут я вдруг вспомнила, что держу в руках пресловутый коричневый конверт с аккуратно сложенными судьей Эдвардом материалами дела.