Все мои лица - Юлия Шутова Страница 7

– Что ты, Олег. Машка – красавица. У неё голова, как гнездо, в мелких чёрных кучеряшках. Она смуглая такая. И глазища на пол-лица.

Ужин. Белая пилюлька. Ночь – страсть, восторг, сладкая гибель мира.

Утро. Белая пилюлька. Машка:

– Пойдем гулять?

Выходим в парк. Мокрые листья под ногами. Качели среди голых кленов.

– Маш, садись, покачаю.

Зацепилась за что-то, сломала ноготь. Блин!

– Почему у тебя такие длинные ногти? – Машка рассматривает мои пальцы.

Я тоже смотрю на них. Ногти длинные, отросли. Как они могли отрасти за три дня? Я ведь три дня здесь, в этом, как его, Сиротине. Или четыре? Пытаюсь собраться с мыслями. Три? Четыре? Сколько? Мои ногти считают, что не меньше месяца.

Сижу на полу возле кровати, за окном дождик. Он смывает остатки золотой осени, серой краской мажет опавшие листья. Заливает качели, стекает в лужицу под висящей на верёвках доской. Между стволами мокрой рыбьей чешуей серебрится забор из гофрированной жести.

– Маш?

Ее здесь нет. И не было никогда. И на улицу мне нельзя выходить. Я и не выхожу.

Олег. Ужин. Белая пилюлька. Прячу ее за щекой, не глотаю.

Выхожу в туалет. Куда её? В унитаз нельзя, всплывет. Вытаскиваю из косметички маленькую пудреницу, Машкин подарок. Вытряхиваю пудру под струю в раковину. Открываю пилюльку и высыпаю содержимое, белый порошок, в пудреницу. Придавить спонжиком, захлопнуть, засунуть в косметичку. А пустую шкурку? Проглотить.

Туда же, в пудреницу отправилась утренняя порция.

День длинный. Болит голова и ломит тело, шевелиться не хочется. Все ясно, мозг требует белую пилюлю, привык. Олег подсадил меня на какую-то хрень.

Зачем?

Чтобы я ему давала? Да я бы и так с дорогой душой. Я в него ещё в клинике втрескалась. Ему свистнуть – собачонкой бы за ним побежала, наплевав на всё. Он для меня, как бог, создатель. Он меня из уродливого булыжника выточил. И сам влюбился в своё творение. Я такой фильм видела, там ещё главная героиня всё пела: «It’s rain in Spain». Наверно, боялся, что я не буду с ним, струшу, закроюсь. А я буду. Только без этой белой хрени. Хочу сознательно. Я же люблю его.

***

Пить очень хочется. Вода прямо из-под крана, ничего вкуснее не помню. К вечеру я почти оклемалась. Наконец, рассмотрела комнату, где я живу уже месяц. До этого я словно плавала в мутной жиже. Какого цвета стены, спроси, не скажу. А они светлые, сероватые, зеленоватые, не знаю, как назвать цвет. Даже не цвет, оттенок. Шторы тяжелые, бордовые, свет, что льется в окно, тонет в них, пытается удержаться, но блики, скользнув по поверхности, тут же гаснут.

На второй день страшно хотелось лопать. Жевать. И глотать. Можно сразу глотать, не жуя. Большими кусками. Холодильник – колбаса, сыр. Отрезать потолще и на кусок хлеба. И чаю. Хотелось супа и котлет, как в столовке. Но этого я не умею. Кажется, я сметелила полхолодильника. Сидела на кухне и лопала. Хотела кофе сделать, но не поняла, как с кофеваркой бороться – кнопочки, кнопочки… Потыркала в них, машина поурчала, но в чашку ни капли не упало. Ну её. С электрочайником-то я управлюсь. Пошарила по ящикам, нашла упаковку пакетиков Липтона. Сойдет. Кухня у Олега крохотная, метра два длиной, раковина да панель электроплиты, навесные ящики. Все серое, отливает металлом. Стильно. Но мне не до рассматривания красоты, мне бы налопаться побыстрее.

Три дня я отгружала белый порошок в пудреницу, заглатывая пустые облатки. Сколько порций накопилось? Пять или шесть. Дно в пудренице уже не проглядывало. Порошок совсем не имел вкуса, я лизнула.

На четвертый день Олег все понял. Ну, что я не жру его пилюли.

– Ты не принимаешь лекарство. – резко и в лоб, не вопрос, утверждение.

Если бы это был детдом, я бы уперлась: принимаю, заглатываю, как сказано, ничего не знаю, не докажешь. Но с Олегом другое дело. Да и смысл врать, он же человек от медицины, сам все видит.

– Не принимаю.

– И куда ты их?

А вот тут правды от меня не допросишься, не то воспитание.

– В унитаз смываю.

Серьёзное лицо. Глаза темнеют:

– Ты не должна была так поступать. Возможны осложнения.

– Какие осложнения, Олег? – я вспыхиваю сухим хворостом. – Ты накачивал меня какой-то дрянью. Барбитуратами? Наркотой? Зачем? Я не понимаю. Ведь я… Разве нам… Без этого было никак? А я не хочу… Эта муть выедает мне мозг. Сколько времени я здесь? Для меня один бесконечный день. У меня глюки! – я путаюсь в словах, они выстреливают горячими искрами.

– Я твой лечащий врач, мне лучше знать, что тебе нужно, – он спокоен.

Он настолько спокоен, что мне становится не по себе. Будто я снова в клинике на осмотре. Разве это тот Олег, что готовил мне вечерами, слушал мои бредовые рассказы? Тот, перед кем я сидела на высоком кухонном табурете в белом или чёрном платье? Тот, с кем я плыла ночами сквозь бордовый постельный мрак, сквозь сжигающий жар страсти?

Я застыла. А он вдруг рассмеялся:

– Ну и ладно. Считай, я отменил этот препарат. Не думал, что такая побочка будет. Подберу что-нибудь полегче. Надень белое. Сегодня у нас на ужин креветки темпура и бургонское алиготе. Тебе понравится.

Мне понравилось. Я пыталась есть палочками. Креветки выскальзывали, шлёпались в тарелку. Это было смешно. Очень. Я хохотала. Потом креветки стали рыбками, виляя серебристыми хвостиками поплыли по бордовым волнам, по багровым водам. Эй, куда? Я с вами! Ныряю. Прямо с высокого табурета. И долго-долго лечу, раскинув руки. Где же вода? Когда она примет меня?

Долетела ли я до багровых волн?

Глава 5

Воспитанник детского дома должен: …чётко знать и строго выполнять режим дня, строго соблюдать правила общественного порядка вне детского дома… (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).

Первый миг пробуждения часто бывает радостным. Правда же? Вот только что ты не существовал, и вдруг раз – вынырнул из небытия, раз – и включился в сознании яркий тёплый свет. Свет радости от того, что ты существуешь, хотя, ещё и не помнишь, кто ты. Во второе мгновенье прорезывается младенческим зубиком память. И лишь затем – ощущение окружающей реальности. Приходилось такое замечать? Эти мгновения так малы, так крохотны, что почти не различимы. По сравнению с ними секунда длинна и замедленна, как шаг черепахи по сравнению с неуловимым скачком кузнечика. Это корпускулы времени. Но как бы они не были коротки, это