Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж Страница 73

И он вдохновил свою тощую клячу энергичным ударом кнута, бормоча под нос:

— Ревнивец выслеживает жену! Известное дело. Эй, разлюбезная моя!

Папаше Табаре самое время было перевести дух, силы его иссякали. Добрую минуту он не мог отдышаться. Они ехали по бульвару. Сыщик встал, держась за козлы.

— Я больше не вижу голубой кареты! — сказал он.

— А я отлично вижу, хозяин, да только лошадь там больно резва.

— Твоя, надеюсь, будет резвей. Я сказал — двадцать франков? Получишь все сорок.

Кучер принялся нахлестывать лошадь, бурча под нос:

— Ничего не попишешь, придется догнать. За двадцать франков я бы ее упустил: я женщин люблю и всегда держу их сторону. Но черт побери, два луидора! Вот поди ж ты, такая образина и так ревнует!

Папаша Табаре изо всех сил пытался думать о посторонних вещах. Он не желал делать выводы прежде, чем повидает эту женщину, поговорит с ней, искусно выспросит обо всем. Он был уверен, что всего одним словом она может спасти или погубить своего любовника.

Погубить Ноэля? Увы, да.

Мысль о том, что Ноэль может оказаться преступником, терзала его, доводила до дурноты, зудела у него в мозгу, как докучная муха, которая в тысячный раз улетает и прилетает и снова бьется в стекло.

Они миновали Шоссе-д'Антен, и голубой экипаж был теперь всего шагах в тридцати. Кучер обернулся:

— Хозяин, карета останавливается.

— Остановись тоже и не спускай с нее глаз: тронешься с места одновременно с ней.

И папаша Табаре так высунулся, что едва не выпал из коляски.

Молодая женщина вышла из кареты и скрылась в дверях лавки, торговавшей кашемировыми шалями и кружевом.

«Вот куда летят тысячефранковые билеты, — размышлял папаша Табаре. Полмиллиона за четыре года! И что только делают эти создания с деньгами, которые щедро швыряют им их содержатели? Едят, что ли? На огне каких прихотей сгорают состояния? Наверно, у этих дамочек есть какие-то дьявольские приворотные зелья, которыми они опаивают глупцов, а те и рады разоряться ради них. Должно быть, они владеют каким-то особым искусством подсластить и приперчить наслаждение, потому что стоит им уловить в свои сети какого-нибудь беднягу, и он расстается с ними не раньше, чем принесет им в жертву все, что у него было».

Коляска снова тронулась, но вскоре встала.

Голубая карета остановилась перед лавкой, торгующей всякими диковинками.

— Это создание, судя по всему, затеяло скупить весь Париж! — в ярости пробормотал сыщик. — Да, если Ноэль совершил преступление, то по ее вине. А сейчас она проматывает мои пятнадцать тысяч франков. На сколько дней ей этого хватит? Если Ноэль убил мамашу Леруж, то, конечно, из-за денег. Но тогда он — бесчестнейший негодяй на свете. Какое чудовищное притворство и лицемерие! И подумать только, если я сейчас умру от негодования, он окажется моим наследником! Ведь в завещании написано черным по белому: «Завещаю сыну моему Ноэлю Жерди…» Если Ноэль убил, ему любой казни мало… Но эта женщина, кажется, никогда не вернется!

Эта женщина и впрямь не торопилась: погода стояла прекрасная, туалет на красотке был восхитительный, и она пользовалась случаем показать себя. Посетила еще несколько магазинов, а под конец заглянула в кондитерскую, где пробыла более четверти часа.

Бедный сыщик, терзаемый беспокойством, вертелся и сучил ногами в своей коляске.

Какая мука знать, что всего одно слово отделяет тебя от разгадки ужасной тайны, и из-за прихоти какой-то распутницы не иметь возможности его услышать! Папаше Табаре смертельно хотелось броситься следом за ней, схватить ее за руку и крикнуть:

— Возвращайся домой, негодяйка, возвращайся скорее! Что тебе тут делать? Неужели ты не знаешь, что твоего любовника, человека, которого ты разорила, подозревают в убийстве? Возвращайся же, и я добьюсь от тебя правды, узнаю, виновен он или нет. А уж это-то ты мне скажешь, и сама не заметишь. Я расставил тебе силки, в которые ты угодишь. Только возвращайся, неведение меня убивает!

Наконец она собралась домой.

Голубая карета покатила дальше, проехала по Монмартру, свернула на Провансальскую улицу, высадила очаровательную пассажирку и была такова.

— Она живет здесь, — со вздохом облегчения пробормотал папаша Табаре.

Он вылез из коляски, вручил кучеру два луидора и, приказав ему обождать, устремился за молодой женщиной.

— Хозяину терпения не занимать, — подумал кучер, — но и дамочку голыми руками не возьмешь.

Папаша Табаре отворил дверь привратницкой.

— Как зовут даму, что сейчас приехала? — спросил он.

Привратник, судя по всему, отнюдь не расположен был отвечать.

— Так как же ее зовут? — настаивал старый полицейский.

Голос его звучал так резко и повелительно, что привратник дрогнул.

— Мадам Жюльетта Шаффур, — отвечал он.

— Какой этаж?

— Третий, дверь прямо.

Минуту спустя сыщик был в гостиной мадам Жюльетты. Горничная сказала ему, что мадам переодевается и сейчас к нему выйдет.

Папашу Табаре поразила роскошь гостиной. Однако в этой роскоши не было ничего вызывающего, бьющего в глаза, ничего, что свидетельствовало бы о дурном вкусе. Трудно было поверить, что эта квартира содержанки. Но наш сыщик, во многом понимавший толк, заметил, что обстановка комнаты весьма недешева. Безделушки на камине — и те стоят никак не меньше двадцати тысяч франков.

«Клержо не преувеличил», — подумал он.

Его размышления прервало появление Жюльетты.

Она сняла платье и накинула просторный черный пеньюар с отделкой из вишневого атласа. Ее роскошные волосы, слегка растрепавшиеся по вине шляпки, прядями ниспадали на шею и завивались кольцами за очаровательными ушками. Папаша Табаре был ослеплен. Безумства Ноэля стали ему понятны.

— Вы желаете побеседовать со мной, сударь? — спросила она, грациозно изогнув стан.

— Сударыня, — ответствовал папаша Табаре, — я друг Ноэля, лучший его друг, смею сказать, и…

— Потрудитесь присесть, сударь, — перебила его молодая женщина.

Сама она расположилась на канапе, и ножка ее принялась поигрывать туфелькой тех же цветов, что пеньюар. Сыщик уселся в кресло.

— Я пришел, сударыня, — начал он, — по важному делу. Ваш визит к господину Жерди…

— Как! — удивилась Жюльетта. — Он уже знает, что я к нему приезжала? Ловко! У него отменная полиция.

— Дорогое дитя… — отеческим тоном начал Табаре.

— А, знаю, сударь, сейчас вы начнете меня бранить. Вас об этом попросил Ноэль. Он запретил мне его навещать, но я не удержалась. Это же тоска иметь такого любовника: не человек, а ребус, ничего о нем не известно, какая-то головоломка в черном фраке и белом галстуке, мрачное, загадочное создание.

— Вы поступили опрометчиво.

— Почему? Потому, что он женится? Зачем же он не скажет об этом прямо?

— А если это не так?

— Это так. Так он сказал старому мерзавцу Клержо, а тот передал мне. В любом случае он что-то затеял: вот уже месяц, как он сам не свой, — я его просто не узнаю.

Прежде всего папаше Табаре хотелось выяснить, не обеспечил ли себе Ноэль алиби на тот вторник, когда произошло преступление. По его мнению, это был главный вопрос. Если да — Ноэль, несомненно, преступник. Если нет вполне возможно, он ни в чем не замешан. На этот счет мадам Жюльетта могла, как ему казалось, дать исчерпывающий ответ.

Поэтому он заранее приготовился и расставил свои немудреные силки.

Развязность молодой женщины несколько сбивала его с толку, однако он продолжал, надеясь на счастливый поворот беседы:

— А вы бы стали мешать женитьбе Ноэля?

— Его женитьбе! — воскликнула Жюльетта, прыснув со смеху. — Ах, он бедняжка! Если я единственное препятствие, то дело его в шляпе. Пускай себе женится, я больше слышать о нем не хочу.

— Так вы его не любите? — спросил сыщик, несколько удивленный ее дружелюбной откровенностью.

— Послушайте, сударь, я очень его любила, но всему на свете приходит конец. Последние четыре года я веду невыносимую жизнь. Это я-то, любительница повеселиться! Если Ноэль меня не оставит, я сама дам ему отставку. У меня уже сил нет, поверьте, сознавать, что мой любовник стыдится меня и презирает.

— Непохоже, красавица моя, чтобы он вас презирал, — возразил папаша Табаре, обводя гостиную многозначительным взглядом.

— Вы хотите сказать, — отвечала она, поднявшись с кушетки, — что он много на меня тратит. Это правда. Он утверждает, что разорился ради меня; возможно, так оно и есть. Но какое мне дело? Я не вымогательница, так и знайте. По мне, лучше бы он меньше тратил на меня, но больше со мной считался. Все мои сумасбродства — от злости да от безделья. Господин Жерди обращается со мной, как с девкой, я и веду себя, как девка. Мы квиты.

— Вы сами знаете, он вас обожает.

— Он-то? Говорю вам, он меня стыдится. Вы первый из его друзей, с которым я разговариваю. Спросите у него, выезжал ли он куда-нибудь со мной! Можно подумать, мое общество для него унизительно. Да вот хотя бы в прошлый вторник мы с ним отправились в театр. Он взял целую ложу. Вы полагаете, он сидел там со мной? Как бы не так. Голубок изволил упорхнуть, и больше я его в тот вечер не видела.