Андрей Воробьев - Дело диких апостолов Страница 74

— Так, ты почерк своего дружка знаешь. Он уже все рассказал. Читай и говори правду. Это на суде зачтется.

Марат осторожно пододвинул к себе злополучный листок, несколько раз пробежал его глазами, потом уронил голову на здоровую руку, лежащую на столе и его плечи судорожно затряслись от безутешных рыданий.

— Я не хотел ее убивать, не хоте-ел!.. Это все он… Он не должен был в меня стрелять… Ни в кого не должен!.. Но я же любил его!.. Вы ничего не понимаете… Люби-и-ил!.. — Заливаясь слезами в отчаянии кричал Марат в то время как Касьяненко, брезгливо отстранившись от предателя, накручивал телефонный диск, чтобы вызвать дежурную машину…

Глава 4. Дед Пихто

Подвальное кафе «Кентавр» было заведением мрачным, под стать дождливой погоде. Пахло пережаренными котлетами и горелым мясом, из подсобки несло сортиром, хотя этот полезный кабинет использовался только персоналом, а вовсе не посетителями.

Что касается последних, то в этот час, в темном зале сидели только двое. На столе перед ними стояла наполовину опустошенная бутылка водки и тарелка с «греческим» салатом. Судя по всему, это блюдо, в отличие от водки, гостям не понравилось

— Одно не пойму, Том. Овощи одни и те же. Рецепт один и тот же. А вкус — совсем разный. В Боснии мы жрали помидоры и перцы без всякого салата и было вкуснее. А сейчас, блин, какой-то картон с уксусом.

— На Балканах они были прямо с грядки, — неторопливо ответил собеседник. — Выращивали их без химикатов: все нитраты уходили на мины. И ты еще одно отметь, мы были моложе. И наша требуха еще не была испорчена водкой. Все-таки, там мы пили гораздо меньше, чем здесь.

— Спорить не буду, — согласился Тим, в другое время всегда готовый поспорить. Будто бы желая проиллюстрировать сказанное, он налил рюмку другу и тебе. — Будем чокаться?

— Нет. Я и пить не стал бы. Но раз налито… Вот только чокаться не буду точно. Уж извини. Я за последние годы чокаюсь очень редко.

— Вообще-то пора выпить за прекрасных дам, — укоризненно произнес Тим, у которого сегодня было на редкость миролюбивое настроение. — Проще говоря, за одну даму. Кстати, чтобы обсудить ее дела мы здесь и встретились. Ты сам понимаешь, о чем я говорю.

— Понимаю, — ответил Том. Я тоже хочу выпить за здоровье этой особы. Но стукаться рюмками при этом не хочу. Не собираюсь. Ты, надеюсь, понимаешь почему. Слишком много поминок вокруг нее. И раньше было, и сейчас.

— Любишь ты темнить, Паша, — выкашлянул Тим, опрокинувший рюмку. — Лично я поминок не замечал. Пожалуй, кроме одного жмурика. Ну, это, как оказалась, совсем левая история.

— А ты расскажи, — попросил Том. — Давно заметил, вокруг тебя всегда валяются неучтенные жмурики. Как я помню, если бы тебя однажды не оттащили от поверженного тела, ты создал бы первого жмурика, еще не кончив среднюю школу.

— Чего рассказывать? — огрызнулся Тим. — Это моя проблема. Если так уж чешется узнать, хорошо, слушай. Заодно, больше не будешь меня спрашивать: где я пропадал последние четыре дня. Предупреждаю заранее, я считаю себя виноватым. Но правым. В следующий раз тоже поступил бы именно так.

Ладно. Помнишь, когда я последний раз заходил к Азартовой? Простились мы на нервах, ну тут долго говорить. Решил немножко успокоиться, а в кабак идти не хотелось. Никуда уезжать не стал, дай, думаю, понаблюдаю за подъездом.

— Нет, чтобы валерьянку выпить, успокоиться, так он слежку устроил, — отчетливо пробурчал Том. Друг продолжил.

— Я его срисовал уже через десять минут. Ходит кругами, смотрит, звонит куда-то. Меня, наверное, заметил. Нет, не то, что я слежу, а что вообще здесь тусуюсь. Такая злость взяла! Меня наняли и мне не доверяют! Причем специально, какого-то хрыча нашли. Ну, не совсем старикашка, просто, мудозвон предпенсионного возраста. Меня злость взяла, не помню, как завелся, как газанул. Короче, как говорят братаны из ГИБДД, совершил наезд на пешехода и скрылся с места происшествия.

— Дальше, — жестко потребовал Том, чувствуя по глазам друга, что история не закончена.

— Ну, а дальше узнал, что поторопился. Позвонил Азартовой, наша дурочка в истерике, говорит, что сети плетутся, недавно ей частного сыскаря наняли, так его немедленно раздавили. Я, конечно, себя проявлять не стал, хотя в первую минуту матюгнулся по полной программе. Надо же так, раздавил как таракана, даже не подумал. Хотя правильно сделал по жизни — я же ее предупреждал: не вмешивай никого. Так нет, все баба по-своему сделала. Я уж раскаиваюсь, что разоткровенничался с ней. Надо было самому все решать… В итоге решил денька на три затаиться. Ведь менты такие дела просто так не оставляют. Вроде, пока все тихо.

— И будет тихо, пока однажды тебя не ткнут мордой в асфальт и наденут наручники, — «успокоил» друга Том. — Или даже без наручников обойдутся. На месте положат и даже потом объяснительную писать не будут.

Тим начал ему возражать, но друг его уже не слышал. Он задумался, имеет ли право осуждать Петра? Ведь за последнюю недельку на душу пришлось взять грешки посерьезнее. В церковь бы сходить, хотя бы свечку поставить, спросив у старой бабки, кто должен молиться за нас в таких случаях. А он устроил «застольное покаяние», всего лишь пьет не чокаясь.

И Том начал вспоминать, когда же он окончательно осознал себя убийцей. На войне? Нет. Там была жесткая работа, временами напоминавшая спорт. Пленных пристреливать не доводилось (были любители, он к ним не относился), все же остальные, кому пришлось пасть от его руки, взялись за оружие по доброй воле.

Это потом, уже здесь, в России, настал день, когда он, Павел Томаков осознал себя хладнокровным убийцей. Тогда, когда он впервые убил и получил за это деньги.

…Он впервые убил и получил за это деньги…

Все началось с того, что их кинули. Кинули самым примитивным и похабным образом, как в нашей стране кидают и бомжей-подсобников, и вкладчиков банков, и разработчиков компьютерных программ, и старателей на золотых приисках. То, что это случилось, не в России, а в Югославии, как-то не утешало.

Том и Тим покидали Балканы с тяжелым сердцем. Кто-то из друзей, уцелевших в отряде, попытался вылететь из самого Белграда, воспользовавшись недолгим «окном», когда воздушная блокада Югославии была ненадолго отменена. Улететь в Москву удалось, но в аэропорту их просто ограбила таможня, отняв почти все заработанные деньги и пригрозив на ломаном английском подбросить наркотики, если русские наемники будут возмущаться. Тим долго ругался, а Том философски заметил, что югославы — люди хорошие, но полицейские, если видят много долларов или марок, могут мгновенно и поголовно забыть русский язык, со всем славянским братством вместе взятым.

Впрочем, друзья не особенно огорчились. Они еще заранее собирались вылетать через Скопье — Македонский аэропорт работал без проблем. К тому же, деньги ждали их в Питере: согласно договору с конторой, которая отправила их на Балканы, на месте они получали лишь пятьдесят процентов заработка. Конечно, эта сумма — четыреста дойч-марок в месяц, могла вызвать лишь гомерический смех любого «дикого гуся» — профессионального наемника. Однажды взятый в плен стрелок из базуки, англичанин, перешедший к мусульманам от хорватов, когда те прекратили войну, искренне ругал боснийцев за скупердяйство: специалисту такого класса определили оклад в две с половиной тысячи долларов в месяц! Но за годы, проведенные на Балканах, у тех, кто остался в живых, могла накопиться неплохая сумма. Особенно, если она аккумулировалась на родине, а не тратилась здесь.

Как-то так получилось, что друзья, вернувшись домой, завертелись, каждый по своим проблемам. Том хотел навестить Лену, поблагодарить ее, кстати, за подаренную жизнь. Но Азартова, вместе со своим супругом, загорала в Тунисе. Опьяненный родным воздухом Том быстренько переспал с другой одноклассницей, явился к родителям (как те постарели!), устроил семейный пир, отличавшийся от библейского лишь тем, что блудный сын не стал ждать, когда отец заколет откормленного тельца, а сам приволок в нищую квартиру половину содержимого ближайшего супермаркета. Уже чуть позже он, пальцами, жирными от икры и карбонада, долго рылся в своей сумке, вытащил всю оставшуюся заначку, вывезенную с поля боя и отдал матери сколько было нужно, чтобы она нормально запротезировала зубы, а также безутешному отцу, который два года назад добил свой убогий «Москвич» и страшно комплексовал из-за необходимости добираться до дачи пешком.

На следующий день, опохмелившись, Том пошел за причитающимися ему деньгами. Того, что у него осталось, хватило бы доехать до нужного места на такси. Пожалуй, только на это.

Подвал, в котором сидел тот самый благодетель (Том даже вспомнил как его зовут, Максим Сташевский), был перепрофилирован. Теперь в нем располагался сэконд-хенд и продавщица ни малейшего понятия не имела, кто и что располагалось здесь прежде.