Барбара Вайн - Правила крови Страница 79

Я тоже пожелала ему спокойной ночи, а утром набралась смелости и спросила маму, как часто он ночует в кабинете. Последние шесть месяцев, ответила она в своей спокойной, невозмутимой манере. Отец не может спать и не хочет ее беспокоить. Представляешь, Лиззи, как тихо он должен был себя вести все эти ночи, чтобы не разбудить меня…

Именно в кабинете Эдит нашла его мертвым утром 21 января 1909 года. В половине десятого. Она пошла искать его, когда он не появился в их спальне, чтобы одеться, и не вышел к завтраку. Все, что мне известно о поведении Генри в последние месяцы перед смертью и о самой смерти, почерпнуто из писем Мэри, и я снова испытываю благодарность к собирательскому инстинкту ее сестры. После того как мать сказала о смерти отца ей и ее сестрам, Хелене и Кларе, Мэри отправила телеграммы Элизабет в Йоркшир и Александру в Харроу. В тот же день она писала Элизабет:

Ты, конечно, уже знаешь, что бедный отец умер прошлой ночью или рано утром. По словам доктора Старки, причиной стал сильный сердечный приступ. Знаешь, Лиззи, сердечный приступ вполне мог добить его, но умер отец от горя. Наверное, мама тоже это знает, поскольку все время говорит о милосердном избавлении. Она явно имеет в виду не физическую боль и болезнь; у него были нелады с сердцем, но не очень серьезные.

Разумеется, тебя не будет на похоронах. Никого из женщин не будет, а в твоем положении это особенно неразумно…

Это мог быть намек на беременность Элизабет; возможно, так и было, но в таком случае у нее случился выкидыш, поскольку Кеннет, ее первый ребенок, родился только в июне 1910-го, а Генри умер в январе 1909-го. Кеннет был вторым потомком Генри, больным гемофилией, а мать мальчика — первой из известных носителей болезни в своем поколении. Возможно, милосердным избавлением следует считать то, что прадед так ничего и не узнал. Подозревал ли он это в те последние, горестные недели, когда его дочь была, по всей видимости, беременна? Наверняка.

За десять лет он не написал ни строчки. Вернее, попытки подвести итог своей работы, написать magnum opus, закончились неудачей, или Генри уничтожил написанное. Я склоняюсь ко второму варианту, потому что перетряхнул сундуки, точно так же, как в поисках блокнота — вполне возможно, не существующего, — но ничего не нашел. В конце жизни его подкосила болезнь младшего сына. В сундуках обнаружилось несколько тетрадок Джорджа, которые сохранил его отец, явно желая, чтобы их увидели будущие поколения. По всему видно, что его младший сын был умным и одаренным мальчиком, опередившим в своих занятиях современных детей. Хотя нет, правильнее было бы сказать, что его учили таким вещам, которым даже сегодня не учат в таком юном возрасте, и он доказал, что способен их понять. «Вторжение в Британию» Цезаря. Как мне помнится, я с трудом осилил этот труд в двенадцать лет, Джордж прочел и понял в семь. За год до смерти он начал изучать греческий. По всей видимости, мальчик прочитал все пьесы Шекспира — адаптированные для детей, — «Потерянный рай», а также многие произведения Браунинга и Теннисона. За два года до греческого языка он приступил к изучению алгебры и, похоже, получал удовольствие от этой науки.

Должно быть, блестящий ум мальчика усиливал любовь Генри к сыну. Наверное, мой заклятый враг, надежда — уродливая женщина, сидящая на вершине мира с обмотанной полотенцем головой, — проникла в мечты Генри и заставила поверить, что при внимательном уходе и осторожности у Джорджа будет шанс вырасти, реализовать свой потенциал, овладеть какой-нибудь сложной профессией. Возможно, через несколько лет будет найдено лекарство против его болезни. Увы, не им, для этого слишком поздно, но каким-нибудь подающим надежды врачом, владеющим достижениями современной науки. Такую же надежду питали и русская царица, и принцесса Беатрис. И всех ждало горчайшее разочарование.

Судя по фотографиям, сделанным матерью, Джордж был красивым мальчиком — если отвлечься от болезни и страданий. Он вырос бы еще более привлекательным, чем Александр. И разве мог отец не любить сына, говорившего своим сестрам, что он «милейший и добрейший и лучший отец в мире»?

Заупокойная служба по Генри состоялась в церкви Св. Марка на Гамильтон-террас, а похоронили его на кладбище Кенсал Грин рядом с Джорджем. Думая об этом, я снова задаю себе вопрос, кто — теперь, когда его ближайшие родственники давно умерли, — принес цветы на могильную плиту, под которой лежат кости отца и сына.

31

При упоминании Швейцарии все соревнуются в остроумии, вспоминая часы с кукушкой и шоколад. Они забывают или просто не знают, какая это красивая страна. Ничуть не хуже, я уверен, Кубы и Таиланда, а представление о ней как об уютном уголке тоже неверно. Разве можно назвать уютным место, где расположены самые высокие горы Европы?

Еще одно клише — все поезда там приходят вовремя. Действительно вовремя, но это вряд ли можно назвать недостатком, и кроме того, расписание одинаково по субботам, воскресеньям и будним дням. Наш поезд двухэтажный, и идет он вдоль южного берега озера Валензе. Нас окружает плоская долина с поросшими густым лесом холмами, иногда с замком на вершине, а после Бад-Рагаца начинаются высокие горы. Мы прибываем в Кур точно по расписанию и на такси добираемся до нашей гостиницы в центре города. Нам предоставили белую спальню с натертым до блеска деревянным полом, крашеной мебелью и кроватью на четырех столбиках с кремовым хлопковым пологом. На кровати груда пухлых белых подушек, окно распахнуто, и все вокруг очень свежее, яркое и спокойное.

Окно выходит на узкую улочку и магазин одежды, его название — «Прекрасная Золушка» — вызывает у Джуд смех. Ближе к вечеру, под лучами заходящего солнца мы пешком возвращаемся на вокзал и берем билет на завтрашний поезд, а также на автобус. Обедаем в ресторане большой гостиницы «Герцог Роган», очень элегантном, с французской мебелью XIX века и вкусной едой. Начинается дождь, и в свою гостиницу мы возвращаемся на такси. Мы занимаемся любовью, и нам хорошо, несмотря на двойные меры предосторожности, а потом Джуд спрашивает — самым спокойным и жизнерадостным тоном, какой только можно представить, — не намерен ли я после рождения ребенка сделать вазэктомию[61].

В данный момент больше всего на свете мне хочется именно этого. И хорошо бы прямо сейчас. Естественно, я ничего такого не говорю, а просто соглашаюсь с ней, и Джуд счастлива. Она обнимает меня и говорит, что я понимаю, не правда ли, что она всегда будет чувствовать скованность, если сохраняется возможность зачать еще одного — здесь она на секунду умолкает, прежде чем продолжить: «Одного из тех неудачных, больных, которых я потеряла».

Кажется, я впервые понимаю, что чувствует Джуд. Она так прекрасна внешне, почти совершенна, а в ее теле созревают неполноценные, возможно, даже уродливые зародыши. Теперь я понимаю, почему она восстает против физической любви, акта, в результате которого происходят эти выкидыши. Джуд говорит, что стыдится собственного тела, и я убеждаю ее, что люблю это тело, люблю ее всю. Так сильно я ее еще никогда не любил — это абсолютная правда.

Ночью я просыпаюсь от жары под огромным, толстым одеялом, откидываю свою половину и начинаю думать об Элизабет Киркфорд и Патрисии Агню, о Диане Белл и Веронике. Наверное, они чувствовали то же, что и Джуд, если при каждой беременности боялись родить сына, чья кровь будет вести себя с чудовищной неестественностью. И в случае рождения дочери опасались передать следующему поколению ту ношу ужаса и тревоги, которую несли сами. А женщины из Тенны, все эти Урсулы, Анны и, естественно, Барблы? Сегодня трудно сказать, что они знали, но в книге «Сокровища человеческой наследственности» некий доктор Торман в 1837 году писал о «большой семье гемофиликов из Тенны». Вероятно, женщины видели, как их сестры, кузины, соседки рожают детей, страдающих от тяжелой, а иногда и смертельной болезни, и думали о себе так же, как Джуд.

Поглядывая на Джуд — хотя вывести ее из глубокого сна практически невозможно, — я сажусь, включаю ночник и раскрываю том «Баллока и Филдса», привезенный с собой. Нахожу страницу 255. «Сочетание солнечного света и сухого воздуха принесло деревне славу полезного для здоровья места», — пишет Хесли, и я тотчас узнаю эту фразу. Где же она мне попадалась? Население Тенны около 150 человек. Бедных нет. Органические заболевания сердца, цинга и геморрагическая сыпь — все это здесь неизвестно, хотя среди жителей довольно распространены бронхит, пневмония и плеврит. Это мне тоже знакомо, из какого-то другого источника.

Хесли, конечно, был не единственным исследователем гемофилии в Тенне. Торман опубликовал результаты своей работы еще в 1837 году. Другим известным систематизатором сведений об этой болезни был Грандидье. Он в 1855 году выпустил монографию о Тенне, а свои наблюдения для Грандидье предоставил доктор Виели, врач из Рецюнса, владелец древнего фамильного замка. В то время многие мужчины, больные гемофилией, были еще живы, но когда в 1877 году туда приехал Хесли, все они уже умерли. Естественно, никто не может сказать, сколько осталось носителей болезни.