Николай Черкашин - Опасная игра Страница 8

— Кто? — спросил из-за двери испуганный женский голос.

«Она? Похоже и очень…»

— Это я. Питон.

Он скорее почувствовал, чем смог заметить, как его внимательно рассмотрели сквозь стеклянный глазок. Щелкнул замок, стальная дверь, оклеенная черным пенопленом, приоткрылась.

«Слава Богу, жива!»

Карина — как он и ожидал, в жизни она выглядела несколько старше, чем на фотографии, — испуганно, мрачно и удивленно уставилась на него.

— Это я — Питон, — повторил он. — Что случилось? Что за крик?

— Проходи, — бесстрастно бросила она и не очень твердо шагнула в сторону, придерживая на груди распах черного шелкового кимоно с вьетнамским ли, китайским ли драконом. Звериным чутьем он определил, что в квартире никого больше нет. Но не вынимая руки из кармана и не снимая палец со спускового крючка, быстро заглянул в единственную комнату, прошел на кухню, осмотрел ванную, туалет и снова вернулся в комнату, срединную часть которой занимала двуспальная деревянная кровать под овальным, вделанным в спинку зеркалом. Стена против окна была зазеркалена от пола до потолка, расширяя невеликое жизненное пространство вдвое и умножая вдвое же все вещи — японский велотренажер с мини-компьютером, туалетный столик, широкоэкранный телевизор с видеоплейером… Дверь на лоджию была распахнута, и он немедленно двинулся туда, перешагнув опрокинутое плетеное кресло. Вид с двадцатого этажа на ночную майскую Москву захватывал дух. Но Еремеев сразу же глянул вниз — белый «мерс» все еще стоял у подъезда, с такой высоты он смотрелся не больше спичечного коробка.

— Вот это не мое, — произнесла за спиной Карина, и он оглянулся.

— Что не твое?

— Вот это. — Она показала на маленький титановый карабинчик, защелкнутый за стальной прут балконного ограждения, миллиметровой толщины леска убегала от карабинчика через перила вниз, надо было полагать, до самой земли…

— По этому он спустился, как паук по паутине…

— Кто?

Она поправила спутанные волосы. Тушь под левым глазом слегка поплыла, но это придавало ей лишь некоторый домашний шарм.

— Если я скажу кто, ты решишь, что у меня глюки…

Она вошла в комнату, подняла с пола бутылку белого вермута, стоявшую у изголовья кровати.

— Вот видишь! Она почти целая. Я отпила не больше фужера. От этого не могут быть глюки.

— Не могут, — согласился он и присел на край кровати. «Ничего себе станок», — невольно оценил Еремеев шедевр мебельного искусства, претендовавший на главную роль в обстановке квартиры. Письменного стола здесь не было, да и не могло быть, его заменял журнальный столик с телевизором и видаком.

— Может, выпьешь? — спросила хозяйка, наполняя свой недопитый фужер. Ее нечаянно или намеренно выскользнувшее из-под полы кимоно белое, великолепной лепки колено бросалось Еремееву в глаза, било в них, как следовательская лампа на допросе.

— Нет. На работе не пью.

— А ты на работе? — в ее голосе он уловил легкую насмешку.

— Как видишь.

— Тогда принеси из прихожей картонку. Не бойся — она пустая.

Еремеев принес коробку, которая вначале показалась ему упаковкой из-под дамских сапожек, но на прорезанной крышке пестрела картинка: паук-птицеед хватал своими хелицерами тропическую птичку. Этикетка сообщала, что игрушка сделана на Тайване. Из коробки вылетела бумажка. Карина подобрала ее с пола, прочитала и изменилась в лице.

— Это мой почерк, — прошептала она. — Но я этого не писала!

Еремеев пробежал две короткие строчки: «Мама, я тебя люблю. Очень устала. Прости, если можешь… Я не хочу жить».

— Это неправда! Я хочу жить! — закричала она, отшвыривая записку, словно отмахиваясь от невидимой угрозы. Еще секунда, и она сорвалась бы в истерику, если бы Еремеев не выплеснул ей в лицо остатки вермута.

— Успокойся!

Она изумленно распахнула на него глазищи, слизывая остро-красным язычком горько-сладкие капли.

— Расскажи, что произошло. Ну? Все по порядку. Слушаю тебя!

Коварное кимоно обнажило почти все бедро, но она совсем не заметила этого, судорожно сглатывая и уставясь в распахнутую дверь прихожей.

— Принести воды?

— Нет.

— Положи трубку на место.

Телефонная трубка все еще лежала на подушке. Карина механически переложила ее на аппарат, и это простое действие окончательно вернуло ее в чувство.

— Он принес эту коробку вечером…

— Кто «он»?

— Неважно… Он принес и попросил оставить до утра. У его дочери день рождения, и он сказал, что хочет сделать ей сюрприз. В общем, чтобы она раньше времени не увидела игрушку, оставил се у меня. В прихожей…

Она замолчала, свесив голову.

— Дальше.

— Он был какой-то не такой… Странный. Очень торопился. Сказал, что забежит утром… У меня весь день скребли на душе кошки. Как-то не по себе было. Потом ты позвонил и напугал еще больше. Потом мы с тобой говорили… Говорили, говорили… Я выпила таблетку супрастина и уснула. Вдруг проснулась, как будто кольнуло что и кольнуло — вот сюда.

Она показала на бедро и тут же прикрыла его полой кимоно. Глаза ее снова расширились от ожившего в памяти ужаса.

— Он сидел на одеяле. Он был живой и тяжелый… Я закричала и стряхнула его с одеяла. И он побежал.

— Кто — «он»?

— Паук! Паук-птицеед. Из коробки… Он был живой. Почти как живой. Он быстро-быстро выбежал на лоджию. Я видела, как он вскарабкался на спинку кресла. А потом такой легкий стрекот раздался и он вжик — сиганул вниз. По той леске, которую ты видел.

— Это твоя леска?

— Нет. У меня ничего подобного не было. Он сам. Он знал, куда бежал… Это не глюки, ты не думай. У меня крыша в порядке. Но он сидел на одеяле. Я видела. У меня ночник горел. Он испугался. Когда я его стряхнула, он шмякнулся на пол. Он тяжелый был… Ты не веришь? Вот от него же и осталось. Вот, смотри.

Она подняла с пола прозрачный шприц-тюбик.

— Он ткнул им меня в бедро, но в кармане кимоно лежала заколка для волос. Она кожаная, я в Венеции купила. Вот она — видишь? Он ее не проколол.

Еремеев повертел в пальцах кусочек тисненой кожи, каким модницы перехватывают волосы в пучке. Он знал по Афгану, как подобные пустяки не раз спасали жизнь счастливчикам. У него самого вмялся в ящике стола портсигар с застрявшей пулей.

— Я же говорил тебе, они постараются тебя убрать. Имитация суицида, чего проще…

— Чего-чего?

— Суицида. Ну, самоубийства на почве стресса, пережитого в Шереметьеве. Все очень логично: не смогла пережить позора, изнасилования…

— Да ничего же не было!

— А ты откуда знаешь?

— Мне врачи в Склифе сказали.

— А записка?

— Это не я писала. Почерк мой. Но я не писала.

Еремеев посмотрел записку на свет.

— Смоделировали на компьютере. Потом аккуратно обвели. Дешевая работа… Листок не из твоего блокнота?

— Кажется… Он попросил как-то, торопясь, листок бумаги. Записывал что-то на бегу… Мой, точно. Это он подделал…

— Такой рослый с усами подковой вниз, как у Мулявина?

— Да. Ты его знаешь?

— Он внизу. Сидит в «мерсе» с напарником.

— «Мерс» белый?

— Белый.

— Тогда он… Он поднимется. У него ключи есть.

За зеркальной стеной глухо стукнул противовес лифта. Еремеев машинально посмотрел на часы: половина четвертого.

— Это он! — вскрикнула Карина, прислушиваясь к шуму поднимающейся кабины. Внутренние стены небоскреба были слишком тонкими для громких звуков. — Пожалуйста, запри дверь!

Она сама метнулась в прихожую, но Еремеев успел схватить ее за руку.

— Ложись! Немедленно падай на пол. Ты уже мертва. Понимаешь? У нас считанные секунды. Делай, как я говорю! Ну!

Карина покорно опустилась на палас, раскинула руки, при этом коварное кимоно приоткрылось в самых соблазнительных местах, так что Еремеев, сам того не желая, стянул одеяло и принабросил его на «умершую». Он опрокинул фужер в изголовье, швырнул на пол подушку и сбросил телефонную трубку. На глаза ему счастливо попался «кодак»-автомат, лежавший на журнальном столике, он схватил его и ринулся в прихожую — «носом к шторму», как говаривал командир подводной лодки, распахнул дверь и вышел в холл. Навстречу ему двигался усатый амбал, хозяин белого «мерса». Тот слегка оторопел при виде распахнутой двери и странного типа, выходящего из квартиры подруги. Не дав опомниться, Еремеев сунул ему под нос красную книжицу:

— Московский уголовный розыск. Прошу быть понятым и подписать протокол осмотра места происшествия.

— Чего случилось-то? — настороженно спросил верзила.

— Обычный суицид. Самоубийство на нервной почве, — как можно равнодушнее пояснил Еремеев. — Проходите. Мне еще второй понятой нужен.

И он нахально нажал кнопку соседского звонка. Парень нехотя вошел в квартиру и замер в прихожей, опасливо разглядывая «труп» на полу. Вспышка еремеевского «кодака» заставила его вздрогнуть. Следователь несколько раз заснял место происшествия, причем в последний раз в кадр попал и ночной визитер, отраженный в зеркальной стене.