Леонид Сапожников - Три версии Страница 8

Третья комната направо по коридору значилась под номером десять. Заняв очередь, я спросил у сидевшего на стуле старичка, поразительно напоминавшего одного из гномов в знаменитом фильме “Белоснежка и семь гномов”:

— Сколько машинисток работает?

— Трое, — охотно и неожиданно густым басом ответил “гном”. — Но если у вас серьезный ход на несколько комбинаций с отдельными и коммунальными, то есть если объявление будет пространным, вам лучше всего попасть к Клавдии Потаповне.

— Благодарю вас! — У меня, разумеется, был серьезный ход на несколько комбинаций, но объявлений не предвиделось.

…Откровенно говоря, я ожидал увидать не такую женщину. Маленькая, худенькая, с огромными доверчиво-наивными глазами, с красивым, но измученным какой-то потаенной печалью лицом — вот какой предстала Клавдия Потаповна Терехова, напечатавшая анонимку на Федора Борисовича Гладышева, в которой прямо обвиняла его в смерти сына.

— У вас что? — негромко, хрипловатым голосом спросила Терехова. — Текст объявления или другие документы.

— Да, — улыбнулся я, доставая из кармана сложенный вдвое листок ее письма. — Другие документы. Пожалуйста!

Терехова уже ловко заложила в машинку чистые листы. Привычным движением развернув листок, она изготовилась ударить по клавишам. И вдруг лицо ее вытянулось, а глаза — полные растерянности и даже ужаса — беспомощно уставились на меня. Ее руки бессильно опустились на колени.

Произведенный эффект оказался бльшим, нежели я мог предположить. Я взял анонимку, спрятал в карман и, наклонившись к Тереховой, негромко произнес:

— Клавдия Потаповна, я старший следователь прокуратуры, куда вы направили свое письмо. Экспертиза дала заключение, что оно напечатано на вашей пишущая машинка “Оптима”. Вы печатали это письмо?

— Да, — тихо ответила Терехова.

— Где нам удобнее будет поговорить? Вы же не хотите, чтобы кто-нибудь слышал наш разговор? — Я взглядом показал на работающих машинисток.

— Н-не х-хо-чу, — заикаясь ответила женщина, ошеломленная случившимся. Она встала и громко сказала, обращаясь к остальным машинисткам. — Девочки, я скоро приду. Поработайте пока за меня.

Я пропустил Терехову вперед. Мы прошли по коридору и поднялись на второй этаж. Клавдия Потаповна остановилась перед дверью, обитой дерматином, открыла ее.

— Входите. Здесь можно.

В комнате не считая шкафа, забитого папками, и двух стульев, больше ничего не было.

— У нас скоро начнется ремонт, — сдавленно произнесла Терехова. — Отсюда все уже выехали… Господи, зачем я это только сделала?!

И заплакала. Успокоившись, тревожно спросила:

— Теперь меня посадят, да? Как же вы так быстро узнали, что это я напечатала?

— Не стоит на это терять время, Клавдия Потаповна. Лучше сами скажите, что в вашем письме правда, а что — ложь?

— Так ведь все, наверное, правда, — простодушно ответила женщина, испуганно поглядывая на меня.

Вот так фокус!..

— Правда?

— Само собой, правда! — Она почему-то зашептала, опасливо косясь на дверь. — Квартира-то Гладышевых как раз под нашей.

— Ну и что? — поторопил я ее.

— Слышно, что там происходит. Я сама слышала не раз, как Федор Борисович громко выговаривает Никитушке. А тот ему попробует возразить, а Федор Борисович опять на него чуть ли не в крик… Разве ж порядочный отец должен так разговаривать со своим сыном? А уж Никита у них мальчик-то какой был! И в школе все его хвалили, а встретимся, бывало, вежливо поздоровается, золотой мальчишечка был… А тут получается, что застращал его отец, затыркал, запугал! Чего ж удивляться что паренек и руки на себя наложил? Могли не выдержать нервы… Простите, ваше имя-отчество как будет?

— Дмитрий Васильевич Красиков.

— Только я вам откровенно скажу, Дмитрий Васильевич, это Никитушка имел-то права выговаривать Федору Борисовичу, а не тот ему. Потому что Федор Борисович сам из одной истории выпутается, а в другую снова попадет. И все с женщинами…

Я молча, не перебивая слушал ее исступленный шепот. Неожиданно Терехова умолкла, а через несколько секунд совершенно спокойно сказала:

— Я в своем письме написала, что у Федора Борисовича была женщина, с которой я его видела на вокзале, ну, видела как он ее целовал. Но только мне и другое известно, о чем, может, его благоверная супруга и не догадывается, а вот сынок их покойный мог знать!

— Что вы имеете в виду? – заинтересовался я.

— Такое, понимаете ли, дело вышло, — внезапно сконфузилась Терехова, — примерно полгода назад я брала почту из ящика, а у нас почтовые ящики-то рядом висят — гладышевский и наш — вот повесили когда-то, так и висят. А почтальон у нас сменился. Старая, тетя Маша, на пенсию ушла, заместо нее новую прислали, просто девчонка! Вечно она путаницу вносит. Вы хоть у кого из соседей спросите, подтвердят вам. Значит, взяла я почту: газеты и два письма. Холодно было, я в одном халате, в тапочках на босу ногу… Ну, скорей домой. И сразу за письма. Гляжу, одно Федору Борисовичу адресовано. И сама не пойму, как получилось, но конверт незаклеенный был, честное слово… Я не удержалась и вытащила оттуда письмо. Читаю и глазам своим не верю. Оказывается, есть у Федора Борисовича другая жена, и дочь от него, а он, выходит, много лет от них скрывался. Я уж все подробности не помню… Словом, разыскивала его эта женщина, пока значит, не нашла.

— Адрес женщины вы запомнили? — перебил я Терехову.

— Нет, — огорченным тоном ответила она. — Город, кажется, Кудринск называется… А зовут эту женщину Анастасия… Фамилию, к сожалению тоже не запомнила.

— Почему вы решили, что Никита знал об этой истории?

— Думаю, что знал он! — уверенно заявила Клавдия Потаповна. — Я письмо прочитала и назад его в конверт вложила, а после в гладышевский почтовый ящик бросила. И видела, как Никитушка брал письмецо из ящика. Мог он его прочитать: конверт ведь не заклеен был.

Глаза у Тереховой теперь блестели. Она полностью оправилась от нервного шока, вызванного моим визитом.

— А ту женщину, о которой я написала, Федор Борисович целовал на вокзале, — оживленно продолжала она. — Своими глазами видела. Наверное, после свидания провожал ее. Целовались они — точно вам говорю. Дмитрий Васильевич! Он ее все к себе прижимал, по лицу гладил… Точно говорят седина в бороду, а бес в ребро! Наверное, Никитушка и об этом тоже узнал, вот и… Разве не обидно сыну-малолетке, когда такие вещи про родного отца узнает? Э-эх!

— Насколько я догадываюсь, Клавдия Потаповна, ничего хорошего о Федоре Борисовиче вы сказать не можете? — сощурился я.

— Нет, ничего! Раньше и вправду думала, что он мужчина самостоятельный, порядочный. И человек справедливый. Квартиру нам распорядился выдать. Мой бывший муж у него шофером работал.

— Да, я знаю.

— А из-за чего мы с Василием развелись, это вы тоже знаете? — зло выкрикнула Терехова. — Тоже ведь из-за Гладышева. Да, да! Мой Василий с его секретаршей связался, с Нинкой Доценко. Я так думаю, что Федор свет-Борисович сам с ней сначала всякие шашни имел, а потом, чтоб скрыть их и переправил Нинку моему дураку!

— А какие у вас, собственно, имеются основании утверждать, что Гладышев был в близких отношения с Доценко? — строго спросил я.

— Господи боже мой! — всплеснула руками Терехова. — Это и слепому ясно! Она девка пригожая, гладкая, ничего не скажешь. Без мужика была. А у Федора Борисовича жена в возрасте. Неужель устоит он? Я не маленькая, понимаю, как такие дела варганят. А потом взял и обкрутил моего Васеньку с ней! И ушел мой подлец из дома, бросил жену с сыном. Но Федор Борисович не дурак. Он их обженил, затем Василия с работы из своего треста уволил, чтоб разговоров лишних не было. Только Нинку-то все равно при себе оставил. Что ж он, если честный и принципиальный, и ее не уволил, а? — Лицо Тереховой покрылось красными пятнами, голос звенел. — Вот и получается, что теперь всем хорошо, кроме меня с Колькой, это сын мой от Василия. И никто не придерется. Ну, ничего, всем отольются мои слезы.

Она всхлипнула, забормотала сквозь слезы:

— Я однажды, дело прошлое, выпила малость, чтоб хоть как-то свое бабье горе заглушить, взяла да и позвонила Екатерине Ивановне, жене Гладышева, не назвалась, конечно, и говорю ей, что скурвился, мол, муженек-то ваш со своей секретаршей и другим людям жизнь портит. А она, дура, мне отвечает: “Меня подобные сплетни не интересуют!” И трубку положила. Вог уж дура так дура. Ничего, когда он ее на старости лет бросит, закудахчет, однако поздно будет!

Ох, эти семейные истории-драмы… Кто в них разберется? Но для меня безусловно важным обстоятельством было то что Терехова по-прежнему продолжала уверять, что Федор Борисович явился причиной смерти. Она в этом была убеждена. Ей было легче, чем мне. Я ни в чем не имею права быть до конца убежденным, пока не удостоверят факты. Кое-что в ее рассказе, несомненно, было интересным при условии, что это… правда. Что и говорить, дети-подростки тяжело, болезненно переносят семейные неурядицы и дрязги. Не случайно и термин такой появился “неблагополучная семья”. Неужели Гладышевы тоже относились к разряду неблагополучных семей?