Александр Бондарь - Барабанщица Страница 8

— Ты мети потише! — укорил проводника бородатый дядька. — Видишь, у человека душа пыли не принимает.

Проводник, узнав в чём дело, покивал и пообещал помочь. Вскоре уже все соседи прониклись сочувствием к старику Якову и, выйдя в коридор, негромко разговаривали о том, что вот-де человек в своё время воевал, а теперь болеет и мучается. Катя же, по правде сказать, испугалась, как бы старик Яков не умер, потому что она не знала, что же они тогда будут делать.

Она вышла в коридор и сказала об этом дяде.

— Упаси Бог! — пробормотала старушка. — Или уж правда плох очень?

— Что там такое? — спросила проходившая по коридору тётка.

— Да вон в том купе человек, слышь, помирает, — охотно объяснил ей бородатый. — Вот так, живёшь-живёшь, а где помрёшь — неизвестно.

— Высадить бы надо, — осторожно посоветовали из соседнего купе. — Сообщить на станцию, пусть подождут санитары с носилками. Хорошее ли дело: в вагоне покойник! У нас тут женщины, дети.

— Где покойник? У кого покойник?

Разговор принял неожиданный и неприятный оборот. Дядя ткнул Катю кулаком в спину и, громко рассмеявшись, подошёл к лежавшему на лавке старику Якову.

— Ха-ха! Он помрёт! Слышь ты, старик Яков? — дёргая его за пятку, спросил дядя. — Они говорят, что ты помираешь. Нет, нет! Дуб ещё крепок. Его не сломали чеченские казематы. Не сломит и лёгкий сердечный припадок, результат тряски и плохой вентиляции. Ага! Вот он и поднимается. Вот он и улыбнулся. Ну, смотрите. Разве же это судорожная усмешка умирающего? Нет! Это улыбка бодрой и ещё полнокровной жизни. А вот и проводник! Конечно, говорю я, он ещё улыбается. Но при его измученном борьбой организме подобные улыбки в тряском вагоне вряд ли естественны и уместны.

Проводник, поглядев ещё раз на старика Якова, сказал:

— Ладно, господа, я нашёл одно место в вагоне люкс. Когда мы проезжали Горячий Ключ, там ни то сошёл раньше времени, ни то, может, отстал пассажир. Я тому проводнику всё объяснил. Он разрешил это место пока занять.

Все остались очень довольны. Все хвалили доброго и понимающего проводника. Говорили, что вот-де какой ещё молодой, а какой хороший человек. И даже на лапу не потребовал! А редко ли попадаются такие, которые с тобой и разговаривать не хотят — не то чтобы помочь или хотя бы посочувствовать.

Хорошо, когда всё хорошо. Люди становятся добрыми, общительными. Они одалживают друг другу открывачку, ножик, соль. Берут прочесть чужие журналы, газеты и расспрашивают, кто куда и откуда едет, что и почём там стоит. А также рассказывают анекдоты и разные истории из своей и из чужой жизни.

Старик Яков совсем оправился. Он выпил чаю, съел колбасы с хлебом.

Тогда соседи принялись намекать ему, что не возражали бы если б он рассказал им что-нибудь из своей, очевидно, богатой приключениями жизни…

Отказать в этом людям, которые столь участливо отнеслись к нему, было неудобно, и старик Яков вопросительно посмотрел на дядю.

— Нет, нет, он не расскажет, — громко объяснил дядя. — Он слишком скромен. Да, да! Ты скромен, друг Яков. И не сердись, если я тебе напомню, как только из-за этой проклятой скромности ты отказался занять пост замминистра одной небольшой автономной республики. Министр этой самой республики недавно умер. И, конечно, ты, а не кто иной, был бы сейчас у них министром!

— Прям так и было? — улыбаясь, спросил с верхней полки круглолицый паренёк.

— Именно так. И никак не по другому. — задорно ответил дядя и продолжал свой рассказ: — Но скромность, увы, не всегда добродетель. Наши дела, наши поступки принадлежат часто истории и должны, так сказать, вдохновлять нашу, увы, испорченную молодежь. И если не расскажет он, то за него расскажу я.

Тут дядя обвёл взглядом всех здесь присутствующих и спросил, не воевал ли кто-нибудь, случайно, и не сидел ли кто-нибудь, случайно, в тюрьме.

Нет, нет! Оказалось, что ни на войне, ни в тюрьме никто не был.

…Когда дядя кончил рассказывать, слушатели посмеялись и начали расходиться. Разговор закончился, потому как появился проводник из другого вагона — того вагона, куда должны были перевести старика Якова.

Дядя остался караулить вещи, а Катя взяла пару нетяжёлых сумок и пошла провожать в вагон люкс старика Якова, который нёс с собой свёрнутую наволочку, портфель, полотенце, апельсин и газету.

В купе было всего два места. Внизу, у окна справа, сидел пожилой человек, на столике перед ним лежала книга, за спиной его стоял солидного вида дипломат, кожаная сумка, а рядом на диване валялась подушка.

Он искоса взглянул на вошедших. Но, увидев, что в купе входит не какой-нибудь шалопай, а почтенный старик с орденом, он учтиво ответил на поклон и подушку отодвинул. Второе место, то самое, на которое опоздал какой-то пассажир, было свободно. Но сразу ложиться спать старик Яков не захотел, а надел очки и взялся за газету.

Однако Катя хорошо видела, что он не читает, а исподлобья, но зорко, смотрит в сторону пассажира.

Катя помялась и пожелала старику Якову спокойной ночи.

Тогда он легонько охнул и тихим злым голосом попросил её сказать дяде, чтобы тот вместо негодной, чёрной, передал обыкновенную грелку, наполненную водой до половины. Катя удивилась и хотела переспросить, но вместо ответа старик Яков молча показал ей кулак. Обиженная и слегка напуганная, Катя вернулась и передала дяде эту странную просьбу.

Дядя насупился, негромко кого-то выругал, полез к себе в сумку, достал небольшой сверток и тотчас же вышел, должно быть к проводнику за горячей водой. Вскоре он вызвал Катю на площадку. Взгляд его был серьёзен, а круглые глаза прищурены.

— Возьми, — сказал он, протягивая ей серую холщовую сумочку, затянутую сверху резиновым шнуром. — Возьми эту грелку и отнеси. Поняла? — он сжал Кате руку. — Поняла? — повторил дядя. — Иди и помни, о чём мы с тобой перед отъездом говорили.

Голос у дяди был тих и строг, говорил он теперь коротко, без всяких смешков и прибауток. Рука у Кати дрожала. Дядя заметил это, потрепал девочку за подбородок и легонько подтолкнул.

— Иди, — сказал он, — делай, как тебе приказано, и тогда всё будет хорошо.

Катя пошла. По пути она прощупала сумочку: внутри неё что-то скрипнуло и зашуршало; грелка была холодная, по-видимому, кожаная, и вместо воды набита бумагой.

Катя постучалась и вошла в купе. Незнакомый пассажир сидел у столика, низко склонившись над книгой. Старик Яков читал, откинувшись почти к самой стенке.

Он схватил грелку, легонько застонал, положил её себе на живот и закрыл полами пиджака.

Катя вышла и в тамбуре остановилась. Окно распахнуто. Ни луны, ни звёзд не было видно. Ветер бил ей в горячее лицо. Вагон дрожал, и резко, как выстрелы, стучала снаружи какая-то железка. «Куда это мы мчимся? — глотая воздух, подумала Катя. — Рита-та-та! Трата-та! Поехали!.. Поехали! Эх, кажется, далеко поехали!»

— Ну? — спросил дядя, встретив её в тамбуре.

— Всё сделано, — тихо ответила Катя.

— Хорошо. Садись, отдохни. Хочешь есть — вон на столе колбаса, булка, яблоки.

От колбасы Катя отказалась, яблоко взяла и съела сразу.

— Вы бы девочку спать уложили, — посоветовала старушка. — Девчонка за день намоталась. Глаза, я смотрю, красные.

— Ну, что за красные! — ответил ей дядя. — Это просто так: пыль, тени. Вот скоро будет станция, и она перейдёт ночевать к старику Якову. Старик без присмотра — дитя: то ему воды, то грелку. А с проводником того вагона я уже договорился.

— С умным человеком почему не договориться, — вздохнула старушка. — А у меня сын Володька, бывало, говорит, говорит. Эх, говорит, мама, никак мы с тобой не договоримся!.. Так сам в Москву и уехал. Теперь там, шалопай, в банке, что ли, работает.

Старушка улыбнулась и стала раскладывать постель, а Катя подозрительно посмотрела на дядю: что это ещё затевается? В какой вагон? Какие грелки?

Мимо их купе то и дело проходили в вагон-ресторан люди. Вагон покачивало, все пошатывались и хватались за стены.

Катя села в уголок, пригрелась и задумалась. Как странно! Давно ли всё было не так! Били часы. Кричало радио. Наступало утро. Шумела школа, гудела улица… А потом, после школы — гремел барабан. Их Корниловский отряд выходил на площадку строиться. Мальчишки разглядывали её, не скрывая восхищения. Её называли Катя-барабанщица. Приятно вспомнить…

Ту-у! — взревел вдруг поезд. Вагон рвануло так, что Катя едва не свалилась с лавки; железный подстаканник слетел на пол, заскрежетали тормоза, и пассажиры в страхе бросились к окнам.

Вскочил в купе встревоженный дядя. С фонарями в руках проводники кинулись к площадкам.

Поезд беспрерывно гудел. Стоп! Стали. Сквозь окна не видно было ни огонька, ни звёздочки. И непонятно, стоит ли поезд в лесу или в поле.