Василий Ардаматский - Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов Страница 8

Шел очередной урок французского языка. Мы сидели вдвоем с Ильей Савельевичем в пустом классе. За окном в знойной тишине парка свистела какая-то одинокая птица, а я спрягал глагол «верить». Раскрылась дверь, и в класс неторопливо вошел отец Санарио.

— Как он занимается? — спросил он по-французски.

— Очень способный мальчик и не ленится, — ответил Илья Савельевич.

— Это хорошо… — Отец Санарио посмотрел в раскрытое окно. — В нем надо пробуждать веру.

— Стараюсь.

Я видел, как Илья Савельевич проводил священника недружелюбным взглядом.

— Илья Савельевич, а у вас есть бог? — спросил я.

Он удивленно посмотрел на меня:

— Ты понял весь наш разговор?

Я кивнул и повторил свой вопрос. Он ответил не сразу, долго рассматривал свои костлявые, со вспухшими венами, старческие руки.

— В бога я верю, — сказал он. — А вот им, — он показал на дверь, за которой скрылся отец Санарио, — не верю. И прежде всего потому, что вера для них — средство существования, проще говоря — заработок. И на веку своем я повидал немало пакостников в рясах. — Илья Савельевич поднял глаза к потолку. — Ну, а бог — это бог. Он выше всей суеты людской. И в него надо верить. У человека должна быть вера в какую-то всевидящую и всесудящую мудрость. Земной суд, устроенный самими людьми, несправедлив, продажен, и человек должен верить в существование суда высшего, самого справедливого. Иначе не стоит и невозможно жить. Вера поддерживает человека, когда ему очень плохо. Без этого люди просто не вынесли бы всех испытаний. Тебе, Юра, надо верить, потому что ты, наверное, чувствуешь себя здесь очень одиноким. Поверишь, и у тебя всегда будет кому излить душу.

Слова Ильи Савельевича произвели на меня большое впечатление: верить в бога, чтобы иметь кому излить душу, свои сокровенные мысли, — это было просто, убедительно и сулило утешение.

— Вы читали Библию? — спросил я.

— Когда-то, на заре юности, — улыбнулся Илья Савельевич. — А что?

— В ней почему-то одно и то же в разных местах объясняется по-разному.

— Возможно, возможно… — Он посмотрел на меня удивленно и продолжал: — Писал-то ее не сам бог, а люди. Они могли и ошибиться и напутать. Но ты должен понимать, что это произошло не потому, что столетия назад люди задумали тебя обмануть или запутать.

— А почему бог такой жестокий? — спросил я.

— А ты хотел бы, чтобы он был добрый и щедрый, как дед-мороз? — пошутил Илья Савельевич. — Он все же высший наш судья. И хватит об этом — давай заниматься.

Итак, верить, чтобы не быть одиноким, чтобы было кому излить душу. Это мне нравилось. Но как бог может быть мне судьей, если я не слышу его голоса? А ведь отец Кристиан сказал, что бог есть и во мне, значит, я должен прислушиваться к собственному голосу?

Так начиналась моя вера в бога, который живет во мне самом. И это было началом воспитания в себе некоего возвышенного контроля и болезненного обострения совести. Каждая молитва стала для меня способом обращения к самому себе, к своей совести. Когда все остальные ребята твердили назначенные молитвы, я произносил про себя молитвы свои, собственные, сочиняемые иногда тут же, в момент моления. И мой духовник отец Кристиан, конечно, заметил это.

2

Был воскресный день глубокой осени. Сквозь голые деревья приютского сада проглядывали холмистые просторы, а там, где два холма расступались, виднелся заштрихованный туманной дымкой город. Я с книгой в руках сидел у окна спальной комнаты.

Читал я записки Неизвестного Монаха, который жил в восемнадцатом веке. Монах рассказывал, как однажды ночью к нему в келью явился посланец от Исуса Христа. Посланец в образе злого старца обвинял Монаха в том, что он не крепок в вере. Монах возражал старцу, но, когда в доказательство своей исступленной веры он захотел пересказать старцу на память целые страницы святых книг и молитв, оказалось, что он ничего не помнит. Тогда он начал сам придумывать молитвы и религиозные истории и рассказывал их очень долго. Прошел день, настала ночь, и снова стало светать, а он все говорил и говорил. И тогда злой старец улыбнулся и сказал: "Я вижу: бог с тобой, раз ты сам можешь найти в своей душе такие мысли и молитвы". И старец исчез…

На другой день Монах рассказал настоятелю монастыря о старце, и после этого настоятель объявил его святым, постигшим таинство составления молитв. "Ну какой же он святой? — удивился я. — Так и я могу стать святым, я ведь тоже сочиняю молитвы. Нет, тут что-то не так"…

Я не заметил, как в комнату вошел отец Кристиан, и вздрогнул, когда он положил руку мне на голову.

— Сиди, сиди, — сказал он и, пододвинув стул, сел рядом со мной. — Что читаешь? Записки Монаха? Эту книгу прочитало несколько поколений добрых католиков. Интересно?

— Не все, — ответил я и рассказал, что думаю.

Отец Кристиан закрыл книгу и отложил ее в сторону.

— Ты, Юрий, совсем не похож на остальных наших мальчиков. — Он, улыбаясь, погладил меня по голове. — Я люблю тебя, но тревожусь за твою судьбу. Откровенно скажу тебе, что я сам думаю о книге Монаха. — Отец Кристиан смотрел на меня так, словно он еще раз проверял, стоит ли быть со мной откровенным, а потом продолжал: — В книге этой немало наивной чепухи, но ты должен учитывать, что тебя и Монаха разделяют два века. Возьмем какой-нибудь пример. Ну, скажем, радио. Тебя ведь совершенно не удивляет, что ты слышишь речь человека, который в это время находится за тысячу миль от тебя. А представь, как отнесся бы к радиоприемнику автор этой книги? Он наверняка назвал бы его святым ящиком, голосом бога или нечистой силы. Монах и окружавшие его люди думали и понимали на уровне своего наивного века. Советую тебе помнить это, когда читаешь старые книги нашей вечной церкви, которая движется и развивается вместе со временем, не презирая наивность прошлого и тревожно вглядываясь в будущее. Ты понял меня?

— Да, отец Кристиан, — тихо ответил я. И мне в эту минуту было искренне стыдно за свою гордыню.

- А теперь пойдем ко мне, — сказал отец Кристиан и, обняв меня за плечи, повел в свою комнату.

На столе стояла ваза с яблоками и бутылка вина. Усадив меня за стол, он молча откупорил бутылку и налил по половине стакана себе и мне. Подняв свой стакан, отец Кристиан начал говорить, и мне показалось, что он очень волнуется.

— Сам того не ведая, ты подарил мне большой праздник. Имя ему — рождение веры. Возьми свой стакан — я разрешаю, выпей, мой мальчик. Выпьем вместе! Вино — само солнце и ягоды, какие росли в Вифлеемском саду. Этот напиток такой же древний, как род человеческий. Пристрастие к нему пагубно, но от этого нас с тобой убережет наша вера. Не так ли?

Это было первое в моей жизни вино, и оно мне не понравилось. Я выпил и поморщился.

Отец Кристиан улыбнулся:

— Пожалуйста, не омрачай мой праздник гримасами. — Он выпил свое вино, достал из-под стола какой-то сверточек и протянул мне: — А это мой подарок. Развернешь у себя. Иди. — Он перекрестил меня, я поклонился и вышел.

В свертке было маленькое распятие из дерева, которое чудесно пахло. Вероятно, эту вещь сделал большой мастер. Я любовался распятием, вдыхал его чудесный запах, как вдруг кто-то выхватил его из моих рук. Я повернулся в испуге и увидел отца Санарио, который, как всегда, бесшумно вполз в комнату. Он подержал распятие перед глазами, а потом быстро спрятал его за спину.

— Где взял?

Если бы он спросил иначе, я бы все сказал ему, но меня это "где взял" страшно обидело.

— Не скажу, — тихо ответил я.

— А я приказываю!

— Не скажу.

В следующее мгновение его пальцы, как клещи, впились в мое ухо. Страшная боль подбросила меня, я пытался вырваться, но клещи не разжимались.

— Спросите у отца Кристиана… — простонал я.

Клещи разжались. Отец Санарио бесшумно покинул комнату, унося распятие.

Я выбежал в парк. Болело ухо. Но еще больней сердце мое терзала обида. Мне хотелось бежать куда глаза глядят. Я забрался в дальний угол парка, в заросли сирени, и сел там на большой камень. Из глаз моих бежали слезы, я глотал их и хорошо помню, какие они были соленые. Потом я впал в забытье.

Сколько я так просидел на холодном камне, не знаю. Когда очнулся, уже смеркалось. В парке кричали, из разных его мест доносилось одно и то же слово, и я понял — это ищут меня.

— Юри! Юри! — слышалось со всех сторон.

Я вышел из кустов.

— Вот он! Вот он! — радостно закричал и побежал мне навстречу Пьер — мои сосед по спальне, которого прозвали Толстопузик.

Он действительно был очень толстый, этот добрый и ласковый мальчик.

Толстопузик с разбегу обнял меня и, задыхаясь, бормотал:

— А мы думали… мы думали…

Как я любил его в эту минуту! Как хорошо, когда ты не один!

У входа в дирекцию приюта мы с Пьером увидели секретаря нашей канцелярии — долговязого старика, которого ребята прозвали Ослом за большие уши. Он ткнул в меня пальцем: