Алекс Норк - Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали Страница 8

— Ну-у, брат, — протянул дядя, — нескладно у вас.

— У нас, Андрей, как и по всей России.

— Одичали вы, дядя, совсем на чужбине!

И мы с Казанцевым засмеялись, а дядя снисходительно покивал головой:

— Да, братцы, многое из того, что у нас, у них давно невозможно, и главное — ничего нельзя делать как попало.

А через минуту, выпив со старым другом по рюмке Мартеля, рассказывал уже историю графа Строганова.

Казанцев, мне показалось, не очень заинтересовался подделками старых монет, но вдруг встрепенулся к концу рассказа с выражением беспокойства, брови его сдвинулись, глаза ушли вверх, чтоб окружающее не мешало думать.

Дядя тоже заметил.

Мы ожидали...

— Да-с, господа, скорее, убийство это никакого отношения к фальшивым монетам и не имеет, — начал, всё еще хмуря брови, Казанцев, — но рассказать об нём надо.

Он, сделав паузу, заговорил короткими фразами, языком служебного протокола.

— Художник двадцати семи лет. Жил в Кадашах, снимал мансардное помещение. Задушен веревкой, наброшенной сзади. Борьбы, пристав считает, не было. Произошло у входа на лестницу в мансардное помещение. Лестница пристроена к боковой стороне дома, больше она никуда не ведет.

Я легко себе представил такую конструкцию, имевшуюся у каждого третьего московского строения, особенно у домов деревянных, мещанско-купеческих.

— Прости, Митя, а давно ли убийство случилось?

— Забыл сказать, вот позавчера. Причина преступленья — грабеж. Рядом с убитым валялся его вывернутый пустой бумажник.

— Еще раз прости. У лестницы ты сказал...

— Да-да, — догадался докладчик, о чем досказать, — лестница крытая, вход к ней через дверь, замочек у которой был предварительно взломан. Художник вошел, а там поджидал грабитель.

— Стало быть, внутри за дверкой, — дядя кивком попросил продолжать.

— Хозяева дома, сами понимаете, за толстыми стенами ничего не слышали.

— А в котором, примерно, часу?

— Вечером... или поздним вечером, но не ночью — по мненью врача. А обнаружила утром женщина, убиравшая у него.

— Она интересный может оказаться источник для показаний.

— Хм, да, сам я, впрочем, на осмотр не выезжал, — Казанцев заметил наши удивленные взгляды: — По рангу не положено мне на такие случаи.

По мундирному обозначенью имел он чин действительного статского советника, сиречь генерала.

— И ежели по правде, лишь одно такое убийство из трех нам удается раскрыть, — Казанцев с недовольною гримасой уточнил: — даже из трех-четырех. — Но сразу лицо оживилось: — А вот деталька одна засветилась сейчас, после, Андрей, твоего рассказа.

Мы оба насторожились.

— В протоколе осмотра приставом сказано, что в кармане среди нескольких медных монет оказалась одна золотая, и по всему судя — старинная.

— В кармане с медью носил, а где она? — спешно проговорил дядя.

— Погоди. Пристав местный сообразил — и послал помощника с этой монетой на Моховую в библиотеку Университета. Достали какой-то европейский каталог. Быстро разобрались — испанский пистоль 1537 г.

Я было хотел сказать, но дядя опередил:

— Помню-помню, Серж, граф называл такую монету.

— А монета сейчас у нас на хранении, — закончил Казанцев.

— Как взять ее на экспертизу?

— Выдам тебе под расписку.

— Серж, отвезешь с утра показать ее графу. Митя, а мы осмотрим всё завтра на месте?

— Разумеется. Мансарда эта опечатана.

— Женщину нужно вызвать — что убирала.

— Само собой. И пристав с помощником будут.

Я вдруг понял, что могу оказаться «за бортом» этих событий и волнение так отразилось в моем лице, что оба моих старших товарища улыбнулись.

— Значит, завтра в 9 утра у меня в Экспедиции, — Казанцев протянул дяде визитную карточку. — Оттуда недалеко в Кадаши, а после, Сергей, поедете с монетою к графу.

И вот мы в Замоскворечье, идем по Большой Ордынке в половине десятого вечера — день выдался многими впечатлениями, но не театральными, не увеселительными, как несколько предыдущих, а впечатлениями живыми и к деятельному зовущими.

Однако когда много всего, хочется после спокойного.

Прошли Храм иконы Божьей матери «Всех скорбящих радость», построенном при Екатерине замечательным нашим Баженовым.

Свернули в переулок.

Здесь вот она — черемуха! Разливает себя вдоль переулка тонким запахом, кроясь за высокими купеческими заборами.

— Ах, Серж, ну какие там французские одеколоны! — дядя показал мне рукой идти медленней. — Знаешь, все эстетические ощущения связаны обязательно с какими-то смыслами.

— Вербализируются, говоря по латыни?

— Совершенно так.

— И что тогда аромат черемухи?

— Аромат мечты, друг мой, мечты!

Я даже вздрогнул от его слов, вспомнив сразу, как младшая моя сестричка, в несознательные свои еще годы, спросила матушку: «А Россия какая?» Матушка удивилась такой «проблемной» постановке вопроса, но принялась объяснять — и прежде всего про необъятные наши просторы от морей до морей, от северов до горячих пустынь... и скоро глаза ребенка обрели отсутствующий вид. Отец, сидевший в стороне со стаканом вина, тоже сначала слушал, потом, недовольно вздохнув, поманил сестру пальцем... «Россия — это мечта». Эффект неожиданный самый — радость охватила малышку: «мечта-мечта!» — закричала она и побежала внутрь дома оповещать кого встретит; со странным чувством слушал я тот убегающий крик.

— А здесь по соседству Аполлон провел свое детство, — произнес дядя. — Откуда у него такая чувственная тонкость поэзии?.. И от черемухи этой — тоже.

Он приостановился:

— Две гитары зазвенев,

Жалобно заныли...

С детства памятный напев —

Старый друг мой — ты ли?

Пусть больнее и больней

Завывают звуки,

Чтобы сердце поскорей

Лопнуло от муки!

Две последние строчки «Цыганки» Григорьева меня всегда задевали, молодой князь Гагарин любил петь это на любительских театральных вечерах наших, брал гитару...

Гитарные аккорды зазвенели вдруг в саду за забором и складный тенор, в ответ, запел первый не сказанный дядей куплет:

— О, говори хоть ты со мной,

Подруга семиструнная!

Душа полна такой тоской,

А ночь такая лун-ная!

И вслед уже нам, зазвучали, многими чувствами, гитарные переборы.

Небольшая золотая монетка покоилась у меня в защелкнутом отсеке бумажника, который сам находился в застегнутом внутреннем кармане летнего пиджака. Монетка оказалась грязноватой, замечена была внимательным глазом пристава, но отличить ее среди нескольких медных монет не вглядываясь, было бы трудно. К тому же, преступников интересовал бумажник художника, а не мелочь в кармане, общею суммой менее пятнадцати копеек.

Да...

А почему я произнес про себя «преступников», откуда взялось множественное это число?

Мы ехали от Никитской к Большому Каменному мосту, а там, налево, уже недалеко совсем Кадаши.

Откуда взялось «преступники»?

Вот надо чтоб этак выскакивало из головы!

Вчера, засыпая, я думал об рассказанных Казанцевым обстоятельствах, и странным мне показалось, что у убийцы не было сообщника, который бы дал знать ему, что жертва приближается — ну, странно как-то предполагать, что убийца томился за дверью в постоянной напряженной готовности; в уголовном мире нетрудная вовсе задача — найти для такого дела мелкого себе помощника.

Вспомнив и обрадовавшись, я быстро изложил свою логику старшим.

— Хм, дело говорит, — признал Казанцев.

Дядя отреагировал скорее нейтрально:

— Ну что ты хочешь от математика, им по профессии дóлжно непротиворечивые конструкции создавать.

И чувствовалось: дяде не мысли сейчас нужны, а место преступного происшествия.

Скоро совсем мы там оказались.

Точнее, подъехали к дому, где всё произошло, и где сейчас нас ожидали пристав с помощником и шагах в трех позади женщина — молодая, непримечательная какая-то.

Полицейские чины вытянулись перед прибывшим начальником, тот быстро вылез из коляски и поздоровался с каждым за руку, кивнул женщине со словами, что долго ее не задержат, представил нас, еще сидевших в коляске, своим подчиненным.

Дядя, тем временем, использовал высоту коляски для осмотра ближайшей вокруг территории.

Дом стоял в переулке, метрах в сорока от угла Полянки — второй по этой стороне, и тут с боковой части дома как раз и находилась ведущая вверх на мансарду лестница, обшитая сбоку и сверху струганными еще светлыми досками, отличавшимися от темно-серого цвета бревен дома.

Женщина, оказалось, — родственница хозяина дома, здесь же и проживающая, не было надобности, посему, звать самого хозяина.

Между этим и первым от улицы домом было бесхозное метров в двадцать пространство с деревом — старой липой — и дикой травой. Я заметил: с угла улицы движение сюда человека отлично просматривается, и даже поздним вечером, так как неподалеку стоит фонарь. Заметил и дядя, однако, по словам его — «весьма любопытно», направленным в сторону мансардной лестницы, он заметил что-то еще.