Гансйорг Мартин - Кордес не умрет Страница 8

— И я не могу больше?..

— К сожалению, нет — все зарегистрировано… Пожалуйста, прочтите и подпишите.

На первом листе, отпечатанном на гектографе, нечто звучащее строго официально: «…известно, какое противоправное деяние мне инкриминируется. Я была извещена…» и т. д.

И это я должна подписать? Так далеко зашло? Я размышляю. Ну, да ладно.

Фекельди подает мне авторучку. Я подписываю.

На втором листе опись отобранных у меня вещей.

Гарантируется их сохранность. В заголовке указано, что вещи «безопасны». Мой паспорт, письмо Кордеса, чемодан, содержащий… (среди вещей такие нужные сейчас семь носовых платков)… общей стоимостью 482 марки 85 пфеннингов, прописью: четыреста восемьдесят две 85/100 марки.

Я подписываю и эту бумагу.

Фекельди кладет оба листа в папку и поднимает телефонную трубку.

— Комиссия по убийствам. Фекельди. Мне нужна машина, закрытая. Подайте к зданию Комиссии. Сейчас, немедленно… Спасибо. Все. — Затем он открывает дверцу шкафа, за которой я вижу кофейные чашки. За ними — зеркало, освещенное сверху лампочкой, мыло, полотенце.

— Если вы хотите привести себя немного в порядок и освежиться, прошу, фрау Этьен!

Я благодарю и заглядываю в зеркало. Особенно заметных следов мои слезы не оставили. К счастью, носовой платок я обнаружила в кармане жакета и теперь могу кончиком платка вытереть глаза. Мою руки. Вода в кране сильно отдает хлором. Мыло, в свою очередь, также имеет специфический запах — словно в автобусе, до отказа набитом учениками балетной школы.

И все же эта процедура освежила меня. Несколько капель кельнской воды были бы, конечно, очень кстати, но я не решилась и заикнуться, чтобы мне позволили взять что-либо из сумочки. Возможно, они измерили содержимое флакончика до последней капли, и возьми я несколько миллилитров, им придется переписывать весь лист… Как только у меня могло возникнуть такое детски легкомысленное желание! А не посмотреться ли в зеркало? Пристальное созерцание собственной физиономии привело меня к выводу, что она у меня явно не в порядке.

Стучат. Там, за дверью, полицейский. Нет — двое. Благородные, в цивильном; скуластые лица. Один из них выбрит до зеркальной гладкости. Шея и подбородок над белоснежным стоячим воротником, как у индюка.

— Здесь груз, который надо опустить в подвал? — спрашивает тот, который напоминает индюка.

Фекельди отвечает: «Да», передает ему мои вещи, документы, папку и протягивает мне руку, словно прощаясь.

Все это походит на театр, на премьеру, и мне кажется, я вот-вот рассмеюсь.

Коридор. Снова один — впереди меня, другой — сзади. Лифт. Автомобиль. На этот раз — «форд», и не очень новый, не то что у комиссара — как его? — Шербаума.

Все сегодня многократно повторяется. Под охраной иду по коридору, под охраной сажусь в авто, под охраной еду. На какую-то секунду закрадывается мысль, что я теперь вечно буду под охраной.

Опять улица, машины, люди. Будни. Будни, которые меня не касаются. Будни, из которых я исключена, хотя нахожусь внутри людского потока. Как будто все это я вижу в зале на киноэкране.

Напряженно всматриваюсь в проходящие мимо машины, заглядываю за стекла — вдруг увижу где-нибудь дочь?

Ну, и что тогда?

Конечно, я ее не обнаруживаю.

Примерно через четверть часа тормозим возле больших ворот, ведущих внутрь комплекса зданий. Водитель сигналит. Ворота открываются. Мы въезжаем во двор, узкий и длинный. Справа — фасад здания, слева — стена высотой в пять-шесть метров. Весна где-то за стеной. Сюда не проникают золотисто-яркие лучи солнца. Полутьма. Вечная осень.

Окна по фасаду справа забраны решетками.

Мы останавливаемся перед открытой дверью. В замочной скважине торчит ключ: дверь запирается изнутри.

Два человека в мундирах — черных или темно-синих? Неоновый свет. Бледные от него лица. Никакого любопытства. Только протокольное выражение. Старательные. Вышколенные. Короткие, обращенные к вновь прибывшим слова приветствия. Говорят вполголоса.

Теперь меня охраняют уже четверо. Один в цивильном и один в мундире — впереди, такая же пара — сзади.

Дверь с шумом отворяется.

Четырехугольная площадка. Ни на полу, ни по стенам — ничего, никакой мебели, ни одного предмета. Серый каменный пол. Звяканье ключей у двери напротив…

Следственная тюрьма — СТ.

«Только бы не затянуло в зубчатку», — говорил Альберт.

На секунду я представила, как уголок моего пальто попадает в какую-то машину между двумя огромными зубчатыми колесами, которые медленно, не переставая, вращаются и втягивают меня неумолимо туда, в глубину.

Тюрьма. Длинный, низкий проход палево. Множество дверей. Небольших, железных дверей, с номерами и надписями, с глазками и какими-то условными знаками около них. Камеры. Сзади них решетки, образующие коридор. Решетки — словно за ними содержат хищных зверей.

Прямо передо мной стол, заваленный бумагами. За ним сидит человек в темно-синем мундире с серебряным шитьем.

Форменная фуражка над широким красным лицом. У стола белая и гладкая, похожая на садовую, скамейка. Здесь внутри очень светло и жарко. Светло от многочисленных неоновых ламп, и пахнет… Да, чем же это пахнет?.. Дезинфекцией. Дезинфекцией и эрзац-кофе.

Эрзац-кофе и железом. Сильно пахнет железом.

Вторая дверь, сзади нас, снова заперта. Это, по-моему, уже излишне, потому что двое полицейских по-прежнему меня «опекают».

Один кладет мои вещи на стол, чемодан ставит справа от него. Другой — с красной шеей — кладет на стол папку с бумагами. Принимающий выписывает квитанцию, стараясь изо всех сил показать, что здесь во всем поддерживается образцовый порядок.

Полицейские отдают честь, что выглядит несколько комично, потому что оба в штатском, и вместо фуражек у них на головах шляпы.

Тот, с красной шеей, после церемонии передачи, выходит, запирая за собой дверь, и я его понимаю.

Я остаюсь под наблюдением второго; обмахиваясь шляпой, он одаривает меня подобием улыбки. Улыбка у него не очень получается. Думаю, моя ответная — тоже.

— Садитесь, пожалуйста!

Человек за столом указывает на белую скамейку.

Звонит телефон.

— Вас слушают. Гауптвахтмейстер Пагель на проводе.

Прислушивается. Глядит на меня.

— Да… Момент!

Затем обращается ко мне:

— Адвокат наверху. Хотите с ним переговорить?

— Да. Конечно!.. Доктор Деган! Слава богу!

— Все в порядке, — говорит в трубку сидящий за столом надзиратель. — Доставить наверх?.. Слушаюсь!

Он кладет трубку и делает знак своему коллеге:

— Зайдите в центральную за адвокатом доктором Деганом! У него есть разрешение на встречу и беседу с подследственной Этьен.

— Слушаюсь, — отвечает тот и идет по коридору назад. Гауптвахтмейстер Пагель продолжает писать.

Я сижу и жду. Стало совсем тихо. Сколько же сейчас времени?

Два человека в поношенном гражданском и третий в тиковом халате в сопровождении полицейского подносят к решетке большой закрытый термос. Там стоит стол, на котором высится колонна из алюминиевых мисок.

Они открыли термос. Оттуда повалил пар. Человек в тиковом халате с помощью полицейского разлил содержимое большого термоса по мискам. Надзиратели открыли камеры. Двоим в хороших костюмах налили по полной миске, — должно быть, тюремная аристократия. Камеры снова закрыли. Я так и не успела рассмотреть, кто в них сидит. Лучше ни о ком и ни о чем не спрашивать! Из термоса доносится до меня довольно приятный запах. Чувствуется морковь, пахнет бараниной.

— Хотите есть? — спросил гауптвахтмейстер Пагель.

Я отрицательно покачала головой.

— Я вам советую. Ничего не будет до вечера.

Он говорил правду.

— Нет. Спасибо. Мне не до еды.

Он пожал плечами, продолжая писать. И чего он все время пишет?

Полицейский, которого Пагель послал в центральную часть здания, вернулся. Позади него шел высокий сухощавый мужчина в светло-сером пыльнике, с дипломатом и шляпой в руке. Его седые волосы на затылке упрямо не поддавались расческе. Он понравился мне с первого взгляда, особенно когда улыбнулся. Светлые подстриженные по-английски усики подчеркивали белизну зубов.

Я испытала чувство, подобное тому, которое испытывает мореплаватель, долго плывущий по воле волн и увидевший наконец прибрежный маяк.

— Деган, — представился «маяк» и протянул мне руку. Узкую, теплую, сильную руку.

Я заметила, что плачу, но ничего не могла с собой поделать. Слезы текли обильной струей, я всхлипывала и в какое-то, по-видимому, мало подходящее мгновение пробормотала: «Этьен».

— Ну, что вы, уважаемая! Кто будет тогда…

У него был приятный голос. Он говорил, как отец у постели своего больного ребенка.

Голос… Рука… Все оказалось много лучше…