Татьяна Устинова - Шекспир мне друг, но истина дороже Страница 9

Сыр он принес отдельно, и очень много – небольшой сырный холмик.

– Хочу чаю, – заявил Федя. – Никогда по утрам не пью кофе, Максим Викторович! Только старый добрый английский чай! Девушка, девушка, можно мне чаю? Только не чашку, а чайник! И можно, чтоб не пакет, а нормальной заварки насыпать?

– Ну, ты гурман, – с улыбкой констатировал Озеров.

– Ничего не могу с собой поделать. Ни-че-го! Я старался, очень старался, но изменить себе гораздо труднее, чем кажется!

Он намазал масло на кусок поджаренного хлеба, ложкой выложил сверху клубничного джема – изрядно, – полюбовался и откусил.

– Вас не мучила бессонница, шеф? – спросил он с набитым ртом. Максим отрицательно покачал головой.

…Вот что теперь делать? Уезжать? Переносить запись? Вряд ли труппа вернется в работоспособное состояние и они смогут записать спектакль.

– Меня тоже не мучила, но хорошо бы, чтоб мучила. Тогда мы могли бы поделиться соображениями и выводами! Вы можете предположить, кто его убил?

– Федь, ты фантазируй, но в рамках действительности. С чего ты взял, что его убили? Вчера ничего было не понятно.

– Все ясно как день, – заявил Федя Величковский, вкусно жуя поджаристый хлеб. Озерову тоже сразу захотелось хлеба. – Это убийство чистой воды. Мы видели ссору. Мы слышали вопли. Мы были в эпицентре драмы. Все по моей теории – мы присутствовали при финале истории, и нам остается только восстановить события и понять, с чего все начиналось.

– Зачем нам восстанавливать события, Федя?

– Как зачем? Чтобы понять истоки! Вы же режиссер, Максим Викторович! Вы режиссер, а я сценарист! На наших глазах, ну, почти на наших разыгралась настоящая трагедия, и что, мы даже не сделаем попытки проникнуть к ее истокам?

– Да, – согласился Озеров. – Трагедия. И твоя высокопарная ирония неуместна.

– Да что вы, шеф, – помолчав, пробормотал Федя. – Это я просто так. Извините.

…В антракте артистка Валерия Дорожкина всегда остается в своей гримерке, и к ней никто не заходит. Непосредственно перед тем, как дают занавес, на столик ей ставят стакан чуть теплого сладкого чая с лимоном, чтобы она могла глотнуть «тепленького», как только начнется антракт. Вчера все было точно так же. Несчастная до глубины души костюмерша Софочка своими глазами видела, как Валерия вошла и закрыла за собой дверь. Правда, пришла она не прямо со сцены, по дороге задержалась где-то, но не слишком, всего минуты на три-четыре. И больше не выходила, даже когда по внутреннему радио объявили минутную готовность. Софочка подсматривала из костюмерной и страшно переживала – не за себя, конечно, за актрису, которую она так расстроила перед самым спектаклем! Валерия все не появлялась, и после долгих мучений Софочка решилась постучать. Никто не открыл, и она потянула дверь. Странное дело, дверь оказалась заперта. Перепуганная Софочка подняла шум, побежали за режиссером.

Мертвый Верховенцев лежал посреди своего кабинета, откинув одну руку и прижав к груди другую, как будто показывал актеру, как именно следует читать монолог. Рядом на полу валялся его портфель, из которого вылезли бумаги, а на столе стояли бутылка и два коньячных бокала. Один пустой, второй почти нетронутый.

Стали звонить в «Скорую», искать директора, поднялся невообразимый переполох, кто-то помчался в радиорубку предупредить, чтобы не давали звонка. Софочке стало так плохо, что она могла только мычать и показывать рукой куда-то в коридор. Наконец, Василиса догадалась, что костюмер пытается объяснить что-то важное. «Что, что, Софочка?» «Лера», – наконец выговорила костюмерша.

Дверь гримерки открыть не смогли. Послали за слесарем, но откуда вечером в театре слесарь?! Помог сосед Ляли Вершининой, прибежавший за кулисы после того, как директор объявил о несчастье. Сосед притащил из машины ящик с инструментами и в два счета расколупал замок. Дорожкина лежала на кушетке, вытянувшись, рядом с ней на ковре валялся пустой стакан и выкатившийся из него ломтик лимона. В первую секунду все решили, что она тоже… умерла. Однако московский гость Озеров бесстрашно пощупал ей пульс, сказал, что она жива, и потребовал нашатырь. Василиса кинулась и принесла из костюмерной литровую бутыль – они брызгали нашатырь на брюки, чтобы не блестели после глажки. Озеров сунул Валерии под нос ватку, она замотала головой, оттолкнула его руку и стала натужно кашлять.

Все это было похоже на сцену из спектакля.

Может, поэтому Федя Величковский поверил… не до конца.

– Как вы думаете, кто его убил и за что?

– Мы вообще не знаем, почему он умер. Может, у него инфаркт случился?

– Но вчера все говорили, что он никогда ничем не болел!

– Федь, у тебя же родители врачи. Ты прекрасно знаешь, что в любую секунду может случиться все, что угодно.

– Именно потому, что мои мамаша с папашей подвизаются на ниве медицины, – начал Федя, обретая прежний тон, – я и утверждаю, что Верховенцев помер насильственной смертью! Мои родители всегда говорят, что человек – конструкция очень надежная. Ни с того ни с сего на тот свет она отправиться может, конечно, но это маловероятно.

– Кто – она?

– Конструкция, – объяснил Федя не моргнув глазом. – Как вы думаете, с нас будут… как это говорят… снимать показания?

– Да что с нас можно снять, если мы ничего не видели?

– Не знаю, как вы, а я видел очень многое! Я видел, как все ссорились перед спектаклем. От них только что дым не валил! Я слышал, как этот красавец, как его?..

– Роман Земсков. Он у нас в спектакле должен главную роль играть.

– Как этот Роман сказал, что он отомстит прекрасной Валерии.

– Он не так сказал.

– Но суть именно в этом! Ей-то точно что-то подмешали в чай! Может быть, смертельная доза предназначалась не Верховенцеву, а именно ей, но он как-то случайно выпил.

– А она? Она тогда что выпила?

Федя пожал плечами. Он зачем-то налил чай в блюдце и теперь держал его всеми пятью пальцами под донышко и дул, скашивая глаза.

– Объяснений может быть сколько угодно, шеф! Верховенцев мог зайти к ней в антракте или перед антрактом и выпить ее чай, а она потом лишь допила остатки. Или… или они вместе выпили что-то, и это был вовсе не ее чай, но он выпил больше, чем она! Поэтому он умер, а Валерия только отравилась. Кроме того, коньяк! У него в кабинете на столе остались бутылка и два бокала. Интересно, на них есть отпечатки? Кто-то пил с ним и отравил его! Любой театр – это не только храм искусства, это еще всегда и обязательно осиное гнездо!

Озеров посмотрел на него.

– В театрах бывают, конечно, всякие чрезвычайные происшествия, – протянул он задумчиво, – но я ни разу не слышал, чтобы коллеги травили друг друга до смерти.

– Даже если Верховенцев умер… сам по себе, Валерию совершенно точно отравили. А Роман перед самым спектаклем сказал, что он ей отомстит.

– То есть ты хочешь сказать, это Роман подмешал ей отраву в чай.

– Я не исключаю такой возможности, шеф.

– Но чай приносит толстая костюмерша Софочка!.. Вторая, маленькая, вчера говорила, что это ритуал и он никогда не меняется. Как ее зовут, маленькую?

– По-моему, Кузина Бетси.

Озеров махнул рукой.

– Мы теперь дело не сделаем, – сказал он с тоской. – Надо звонить Гродзовскому и возвращаться в Москву. И Москвитину сказать, чтобы собирался.

Москвитин был звукорежиссером.

– Подождите, шеф, мы же не должны стартовать прямо сейчас! Давайте сходим в храм искусства и одновременно осиное гнездо и сориентируемся на месте. В конце концов в Москве мы должны быть только в будущий понедельник. Неужели вам не любопытно?..

Озерову было очень любопытно, но не признаваться же в этом мальчишке!..

Максим вдруг улыбнулся. Он старше – быстро прикинул – всего лет на двенадцать, а такое впечатление, что на целую жизнь. Или на несколько жизней.

Федя доел хлеб, весь сыр и весь джем, выпил весь чай, оглядел стол, словно проверяя, не осталось ли чего-нибудь еще, и накинул на голову капюшон.

– Пойдемте, шеф. Проведем рекогносцировку местности.

На высоком гостиничном крыльце пришлось зажмуриться, так бело было вокруг. Даже река, незамерзшая, широченная, вся побелела, как будто темную воду припорошил снег. Машины по дороге шли, разваливая на две стороны жидкую снеговую кашу. Горка, к которой притулилась гостиница, была вся засыпана, деревья стояли по пояс в снегу, а он продолжал валить.

– Нет, шеф, ну какая красота, согласитесь! – воскликнул Федя, и Озеров, натягивая перчатки, посмотрел на него с удовольствием. Почему-то ему нравилась совершенно неуместная Федина восторженность.

– Я люблю зиму, – продолжал разглагольствовать Федя, пока они, по-журавлиному задирая ноги, пробирались по жидкой каше к машине. Он поминутно хлюпал носом и натыкался на Максима, который останавливался, выискивая место, куда ступить. – Нет, лето я, конечно, больше люблю, но в зиме есть особенная прелесть! Снег, грязь, холод собачий! Между прочим, замечено: чем противнее зима, тем веселее праздники. Самый лучший праздник – Новый год, а, Максим Викторович?