Евгений Сартинов - Нумизмат Страница 9

16 декабря 1825 года окна кабинета министра финансов Российской империи горели необычно поздно. Сам министр, пятидесятилетний русифицированный немец Егор Францевич Канкрин уже минут пять неподвижно сидел в своём кресле в непривычной, расслабленной позе. Правая рука его при этом прикрывала глаза, одновременно поглаживая высокий лоб, ещё больше подчернутый залысиной в ореоле светло-русых кудрявых волос. Несмотря на поздний час, министр был облачён в парадный мундир со всеми орденами и медалями. Только что он вернулся с аудиенции у нового Императора — Николая. Их встреча должна была произойти в другое время и в другой, более торжественной обстановке, но печальные события 14 декабря на Сенатской площади поневоле заняли мысли и время нового Императора совсем другими делами. Лишь спустя два дня в перерыве между личными допросами бунтовщиков Николай нашёл время принять главного казначея России.

И вот сейчас, сидя в своём кресле, Егор Францевич снова восстанавливал в памяти каждое слово, каждый жест, взгляд Императора. Столь же строгому анализу подвергал министр свой собственный доклад, ответы на вопросы государя. Было похоже, что он все-таки выиграл. Несколько суховатый, но доходчивый рапорт министра понравился Николаю. Канкрин и раньше слыхал об армейской грубоватости, въедливости и педантизме Николая Павловича, но именно при личной встрече он осознал, что новый царь имеет много схожего в чертах характера с ним самим.

Подсознательно доверяясь не словам, а жестам, взглядам и общему настроению Императора, Егор Францевич понял, что в этом кресле ему сидеть ещё очень долго. Инстинкт чиновника не подвёл его. Когда спустя двадцать лет состарившийся и больной Канкрин попросится в отставку, Николай скажет ему слова, значащие больше всех наград и чинов: «Ты знаешь, что нас только двое, тех, кто не может оставить своих постов до самой смерти: ты да я».

Сделав этот окончательный вывод, Канкрин с облегчением вздохнул и, отстранив от больных глаз руку, c улыбкой взглянул на стоящего перед ним молодого человека, все это время сохраняющего благоговейную тишину.

— Присаживайтесь, Алексей Александрович. В ногах правды нет.

— Благодарю вас, Ваше Превосходительство, — ответил чиновник, осторожно устраиваясь на краешке стула. Министр молчал, и молодой человек позволил себе нарушить субординацию и первым задать вопрос: — Как прошла аудиенция, Ваше Превосходительство?

Любой другой из ведомства Канкрина не решился бы на подобную дерзость, но к Алексею Соболевскому Егор Францевич явно благоволил. Несмотря на молодость лет, тот уже поднялся в табели о рангах до чина коллежского асессора и полгода исполнял обязанности чиновника по особым поручениям при министре.

— Превосходно, — ответил Канкрин. — Государь был любезен и в целом одобрил работу нашего ведомства.

Соболевский извлёк из слов патрона гораздо больше, чем информацию. Успокоенность и явное благодушие в голосе министра подсказали ему, что тот больше не волнуется за судьбу своего поста. Значит, останется на своём месте и он. Хотя многие из сослуживцев признавали природный ум и блестящие способности молодого чиновника, но никогда бы он не стартовал в своей карьере столь стремительно и красиво, если бы не явная протекция и благосклонность Канкрина. Так что от судьбы министра во многом зависела и судьба Соболевского.

— Единственный раз Император выразил своё неудовольствие по поводу этих злополучных монет, — Канкрин кивнул на стоящую у него на столе небольшую шкатулку. — Но выразил он это не словами, а, скажем так, физиономически. При этом государь даже похвалил Монетный двор за расторопность при их изготовлении.

Соболевский, чуть улыбнувшись, слегка кивнул головой. Голубоглазый, русоволосый Алексей имел правильные, но, пожалуй, несколько мелковатые черты лица. Небольшие бакенбарды в стиле покойного Императора Александра оттеняли бледность его лица, типичного для коренного жителя Петербурга. На эту улыбку он имел более чем заслуженное право. Именно он курировал изготовление рублёвой монеты с профилем Константина Павловича. Подобно римскому богу Меркурию, он служил посредником между Канкриным и начальником Петербургского монетного двора Еллерсом. Весь процесс изготовления монеты от первого эскиза до воплощения в серебре занял всего шесть дней, что делало бы честь любому монетному двору Европы.

А Канкрин продолжал рассказывать:

— Государь повелел сдать в архив монеты, все материалы по их изготовлению и сами штампы, на коих они были изготовлены. Все должно сохраниться в строжайшей тайне. Займитесь завтра этим, голубчик.

Министр сохранял благожелательную мягкость в голосе, и Соболевский позволил себе ответить в тон своему благодетелю:

— Хорошо, Егор Францевич. Все будет исполнено в точности.

— Я не сомневаюся в этом, друг мой.

Эта фраза не просто так вырвалась из уст министра. Когда-то они вместе с отцом Соболевского начинали службу в военно-интендантском ведомстве. Продолжая продвигаться по служебной лестнице, сохраняли дружеские отношения. Случилось так, что уже в зарубежном походе русских войск по Европе в 1813 году на небольшой кортеж интендантского штаба Первой Западной армии внезапно наскочил разъезд лихих французских улан. Пришлось принять бой, слава Богу, что ещё подоспели наши казаки. Но перед этим полковник Соболевский буквально своей грудью прикрыл от пули генерал-интенданта Канкрина и умер через пять минут у того на руках.

Приняв два года назад Министерство финансов, Егор Францевич увидел в списках чиновников знакомую фамилию и захотел увидеть сына столь дорогого для себя человека. Первое впечатление просто поразило его. Молодой Алексей как две капли воды походил на своего отца в годы общей для них молодости. Проверив молодого чиновника в деле, министр убедился в том, что Соболевский обладает незаурядными способностями: умом, памятью, честью. Кроме того, у него имелись и качества, очень редкие для русского человека, но столь ценимые Канкриным — точность и педантичность.

— Ступайте домой, друг мой, — велел министр. — Я и так вас сегодня чересчур задержал.

Соболевский, почтительно откланявшись, ушёл. Оставшись один, Канкрин достал из шкатулки одну из монет с профилем Константина и, полюбовавшись ею, бросил обратно на дно со словами:

— Да, а славная получилась монета!

А про себя подумал совсем другое, то, о чем министр даже наедине с собой не мог сказать вслух: «Но хорошо, что ей не пришлось дать ход.»

Канкрин слишком хорошо знал особенности странного характера Великого князя и имел причины опасаться за свою участь в случае его воцарения.

Как ни странно, но слова о монете в точности повторил в полдень на следующий день управляющий Департамента горных и соляных дел Карнеев.

— Да, а славная получилась монета!

В кабинете кроме него присутствовали ещё двое: Соболевский и начальник монетного двора Еллерс. Все трое любовались новым, но уже безнадёжно устаревшим рублём. Три пары штампов, несколько десятков оловянных пробных оттисков, чертежи и эскизы были упакованы в несколько ящиков и опечатаны.

Осталось последнее — скрыть с глаз саму шкатулку с монетами. Разогретый сургуч уже ждал своей участи. Чтобы не привлекать к секретному делу лишних людей, все документы писал лично Соболевский.

Карнеев положил монету обратно в шкатулку, кивнул головой Соболевскому: дескать, можно опечатывать. Но тут в кабинет лёгкой походкой просто ворвался человек среднего роста, с крупной, римских пропорций головой, с несколько небрежно повязанной шейной косынкой вместо установленного уставом галстука. Это был Яков Рейхель, художник и главный модельер монетного двора.

— Господа, — заявил он, поднимая над головой лист бумаги. — Я уже набросал эскиз нового, николаевского рублевика.

— Ну вы зверь, Яков Янович! — воскликнул Еллерс. — Просто Буанаротти.

Чтобы получше разглядеть новый рисунок, они втроём — Рейхель, Еллерс и Карнеев — отошли к окну, любуясь безупречностью работы действительного члена Академии художеств.

— Лучше и быть не может, — решил Еллерс. — Завтра же начнём работу над монетой.

Никто из стоящих у окна не заметил, как Алексей Соболевский быстрым движением положил одну из монет из шкатулки в маленький жилетный карманчик. Затем он с прилежным усердием лично опечатал шкатулку и отнёс её в один из ящиков, готовых к отправке.

— Готово, господа! Можно вызывать рассыльных — и в архив. Извольте только расписаться.

Уже вечером, шагая по набережной Невы к себе домой, Алексей Соболевский в который уже раз старался понять, что же заставило его взять константиновский рубль. Сунув монету в карман, он первоначально даже не понял, что совершил. Лишь много позже до Алексея дошло, что он именно украл! Но почему? Словно какая-то высшая, неподвластная ему сила руководила его рукой. Случившееся волновало и корёжило душу молодого чиновника. По молодости лет ему не приходилось впрямую сталкиваться с такими явлениями, как взятничество или растрата. Высочайшей милостью своего покровителя Алексей быстро перенёсся с незначительного поста, где ни о взятках, ни о живых деньгах и речи идти не может, сразу в такие сферы, где тёмные махинации совсем уже не имеют места. Сам Канкрин, отец шестерых детей, служил образцом честности, неподкупности и даже скупости, перенося их из личной жизни в дела финансовые, чем порой вызывал насмешки у российских аристократов. Так что же заставило его, Алексея Соболевского, взять монету?