Буало-Нарсежак - Волчицы Страница 9

И все же поначалу больше меня бесила ее сестра — я был совершенно уверен, что она уже обо всем догадалась. После ухода Элен, когда из-за закрытых дверей начинали доноситься нестройные звуки музыки, появлялась Аньес.

— Как вам спалось?.. Надеюсь, вы хорошо отдохнули?..

Она смотрела на меня блуждающим взглядом, который словно постоянно следил за какими-то невидимыми перемещениями пыли или пара позади меня. Пояс ее желтого вылинявшего халата день ото дня завязывался все более небрежно. Сквозь кружевную отделку виднелись рубашка и вздрагивающая грудь. Чтобы отвлечь свои мысли и занять чем-то руки, я принимался курить. Мне бы, конечно, лучше уйти, но я не в силах был двинуться с места, постоянно спрашивая себя: а что произойдет, если я дотронусь до Аньес?..

— Да положите же себе еще чего-нибудь, — любезно советовала она мне. — Вы совершенно перестали есть. Это что, любовь так влияет на вас?

— Послушайте, Аньес…

— Ну не сердитесь на меня, Бернар… Я хотела подразнить вас… Но ведь «крестник» всегда влюблен в свою «крестную», правда? Иначе зачем тогда были бы нужны солдатские «крестные», а?

— Уверяю вас, что…

— Вы не правы. Разве моя сестра не заслуживает того, чтобы ее полюбили? Вы же не захотите быть неблагодарным?

Я лишь пожал плечами; мое постыдное вожделение никак не соответствовало роли Бернара.

— Узнав ее получше, — продолжала Аньес, — вы убедитесь в том, что она обладает множеством положительных качеств. Это действительно женщина с головой.

Аньес сделала ударение на последнем слове, и было невозможно понять, говорит она всерьез или шутит. Время от времени она замолкала и, так же как Элен, прислушивалась к тому, что происходит в квартире.

— Не бойтесь, — сказал я однажды, — она не слышит вас.

— Не будьте столь наивны. Ей ничто не мешает оставить ученика за пианино одного, а самой подслушивать под дверью.

Однажды утром я убедился-таки в правоте ее слов. Заинтригованный приходом какой-то старушки с огромной корзиной, я осторожно отворил двери, ведущие в коридор, и неожиданно увидел там Элен, прильнувшую ухом к двери комнаты Аньес. А пианино тем временем наигрывало какой-то полонез, перевранный до неузнаваемости. К счастью, я лишь приоткрыл дверь, поэтому мне удалось вовремя скрыться. Отныне я постоянно держался начеку и, прежде чем войти в любую из комнат, краешком глаза внимательно осматривал все потайные уголки возле ширм, шкафов, буфетов. Для пущей безопасности, закрывшись в своей комнате, я сжег все свои документы, оставив лишь военный билет Бернара и письма, которые ему посылала Элен.

Наблюдая за всеми, я испытывал такое чувство, что и сам являюсь объектом пристального внимания, что, конечно, было не так, но тишина, полумрак, поскрипывание отсыревшей мебели — все это держало меня в постоянном напряжении. Я бесцельно слонялся по квартире среди каких-то выставочных сувениров, устаревших безделушек, претенциозных портретов целых поколений промышленников и судей. Я точно улавливал и различал стойкий запах Элен; а от легкого запаха Аньес и от желания мне становилось дурно. Эти меланхолические комнаты были как бы специально созданы для любви. Я не узнавал самого себя, ведь мне уже пришлось немало пострадать из-за женщин. Мои мечты о работе так и остались мечтами. Каждый день я коротал время в ожидании обеда, когда вновь должен был встретиться с сестрами. И встречи эти, между прочим, не были веселыми. Обе сестры едва обменивались несколькими словами, а когда одна из них обращалась ко мне, другая слушала так внимательно, что мне становилось не по себе. Элен почти не притрагивалась к еде.

— Ну скушай хоть кусочек паштета, — уговаривала ее Аньес.

Но Элен питалась только хлебом, картофелем, словно мясо, консервы и сыры, в изобилии стоявшие на столе, были отравлены. Кроме того, аппетит Аньес, казалось, внушал ей отвращение. Чтобы хоть как-то рассеять это ставшее привычным молчание, я начал рассказывать всевозможные истории из лагерной жизни. Иногда приходилось отвечать на вопросы, касающиеся не только моего детства, но и всей жизни, и тогда я чувствовал себя как на углях: вынужден был лгать, изворачиваться, а это всегда меня тяготило. К счастью, Элен никогда не пыталась докопаться до истины. Она вполне довольствовалась тем, что я здесь, рядом с ней, и всецело от нее завишу. Аньес же, наоборот, находила какое-то непонятное удовольствие, изощряясь в своих расспросах, причем делала это с подчеркнуто фамильярной небрежностью, бесившей Элен, которая явно не одобряла повышенного интереса своей сестры к моей персоне.

Как-то утром, едва наши губы разъединились, Элен резко и неожиданно спросила меня:

— А чем вы тут занимаетесь, когда я оставляю вас наедине?

— Так… ничем… Болтаем о том о сем.

— Поклянитесь, что вы сразу же скажете мне, если она…

— Если она — что?.. Чего вы опасаетесь?

— Ах, Бернар, я просто сумасшедшая… Она так хороша и молода…

Дверь прихожей слегка скрипнула; Элен отошла от меня и радостно добавила:

— Бернар, я думаю, вам следовало бы пойти немного прогуляться. Ведь вы теперь человек свободный.

Это была совершенная ложь, так как из узника я превратился в затворника.

Город походил на квартиру Элен — таинственный, полный вязкой тишины, где все же на каждом шагу чувствовалось чье-то незримое присутствие. Выбравшись сизым зимним утром на улицу, я тут же терялся в узких переулках, где, словно сновидения, роились клубы тумана. Я то выходил на пустынные, мокрые, пахнувшие стоячей водой и подгнившими сваями набережные Соны, то поднимался по ступенькам улочек, которые никуда не вели. Как-то сразу проглянуло солнце, и я увидел Рону. Повеяло раздольем.

Прибывающая вода с силой накатывала на берег, а над волнами парили чайки. Меня охватило безумное желание уехать, всколыхнуло, как лодку, прикованную цепью к причалу, колеблющуюся и влекомую порывами волн. Но моя нынешняя жизнь была там, между двумя сестрами, увивающимися вокруг меня… А может, это я увивался вокруг них?

Я поспешил вернуться. С каким-то болезненным чувством вошел я в торжественную анфиладу пустынных комнат и услышал, будто эхо призрачной страны, хрупкий стон насилуемого рояля.

Я попытался приучить Элен к ласкам другого рода и противопоставил нежность резкости наших первых объятий. Сначала она поддерживала игру и уже готова была забыться, но вдруг остановилась и, вцепившись мне в плечи, стала внимательно всматриваться в темноту за моей спиной…

— Нет, Бернар… Она сейчас войдет.

— Но в конце-то концов! — не выдержал я однажды, уже теряя терпение. — Чего вы, в сущности, опасаетесь? Аньес прекрасно знает, что вы любите меня.

Подобное предположение, казалось, до смерти напугало Элен.

— Да, — согласилась она, — я думаю, Аньес знает. Но я не хочу, чтобы она узнала, что я люблю вас именно так.

— Но, Элен, существует лишь один способ любви.

— Я не хочу, чтобы она меня видела. Ведь она еще ребенок!

— Ребенок… Но уже лишенный иллюзий.

— Да нет же! Просто она больной ребенок, Бернар. Я даже не осмеливаюсь рассказать ей о наших планах, до такой степени боюсь ее ревности… Ведь это я воспитала ее, эту малышку.

Она вновь обрела свое достоинство и разглядывала меня с некоторым оттенком недоверия и чуть ли не с отвращением.

— Вы вели себя сейчас, — сказала она, — из рук вон плохо.

— В таком случае, Элен, больше не подходите ко мне, не целуйте, нечего меня соблазнять.

Она вдруг положила мне на глаза тонкую руку.

— Да… Я, наверное, не права. Простите меня, Бернар!.. Наша любовь так прекрасна! И не надо ее пачкать… Вы сердитесь на меня?

Нет, на нее я не сердился. Мой гнев скорее был обращен на Аньес. Я постоянно подстерегал ее, устраивая засады под дверью. К ней по-прежнему ходили странные посетители: один-два — утром, два-три — вечером. И преимущественно женщины. Одни были весьма элегантны, другие одеты скромно, но каждая приносила с собой сверток. Ломая над этим голову, я в конце концов придумал довольно правдоподобную версию: Аньес, должно быть, обладает даром целителя. Это объясняло все: и слезы, и подарки. Но как объяснить потерянные взгляды выходящих людей, искренность их благодарности, волнение и потрясение, которые им не удавалось скрыть? После этих посещений они больше походили на больных. Как завороженный, я стоял в дверном проеме, глядя на женщин, сменяющих одна другую. Покорно склонив голову, словно под тяжестью какой-то вины, они проскальзывали в комнату Аньес, как в исповедальню. И мною овладело непреодолимое желание тоже войти туда и объясниться Аньес в любви. Да-да! Я уже начинал любить ее и испытывать необходимость в ее хрупком теле, которое она с таким бесстыдством демонстрировала мне каждое утро. Я стал мечтать о ней. Мне казалось, что и Аньес часто думает обо мне: я не раз перехватывал ее взгляд, блуждающий по моим рукам, лицу. Она не могла пройти мимо, чтобы не коснуться меня. Похоже, нас, как две наэлектризованные частицы, притягивало друг к другу. Первой не выдержала она: однажды, как только Элен оставила нас вдвоем, убирая со стола посуду, Аньес неожиданно бросила щетку, которой сметала крошки со стола, резко повернулась ко мне.