Василий Казаринов - Ритуальные услуги Страница 9

Называть ее подопечных психами конечно же не стоило — хотя они и есть самые настоящие психи, отдыхающие за толстыми стенами сумасшедшего дома. Бэмби прошла длинный и тернистый творческий путь, на котором ее швыряло из стороны в сторону — от лубочного портретизма в духе Шилова до сумрачной психоделии, от классического пейзажа до участия в эпатажных инсталляциях Бренера, — и теперь она наконец успокоилась, осев в тихой гавани психушки, где ведет класс живописи. Свои подвижнические порывы Бэмби объясняет с безупречной логикой: все достойные художники были, есть и будут форменными психами, и из этого следует, что среди психов могут встречаться достойные художники! — и с этим трудно спорить: помнишь, в начале весны ты, воспользовавшись приглашением Бэмби, навестил ее студию, откуда вышел в легком шоке — настолько вопиюще реалистичными, без малейшего намека на параноидальные мотивы, оказались полотна участников уникальной творческой мастерской.

— Ну, счастливо оставаться, — сказала Бэмби. — А что касается моей программы на сегодня, то она предполагает много солнца и много пива.

— Так ты в Серебряный Бор? — спросил я.

— Ага.

— Слушай, Бэмби… А какие чувства ты испытываешь при взгляде на множество гениталий?

Она невесело усмехнулась, приблизилась к столу, уперлась в него руками, наклонилась — в вырезе ее сарафана открылись огромные груди.

— Паша, — ласково произнесла она. — Я на тебя не обижаюсь, потому что ты дубина. Ну просто клинический идиот. И место тебе — в том заведении, где я преподаю уроки живописи. Когда тебя там пропишут, приходи ко мне. Я научу тебя рисовать пейзажи.

Чего у Бэмби не отнять, так это — при ее-то слоновьих габаритах — полного отсутствия комплексов на этот счет, больше того, Бэмби была широко известна в кругах столичных нудистов как один из самых стойких адептов идеологии «ню», и в том, что ее действительно уважали в обществе поклонников открытого тела, был случай убедиться еще в начале лета: она затащила меня на прогулку в Серебряный Бор, где на песчаной поляне принимала солнечные ванны добрая сотня голых людей. Ничтоже сумняшеся, она скинула свой безразмерный балахон, под которым ничего не оказалось, и предложила последовать ее примеру, чтобы не шокировать публику шортами, а потом после принятия долгих солнечных ванн и пива она в троллейбусе, в давке на задней площадке, где вас притиснуло, друг к другу, смяло, словно в давильне для винограда, вдруг так медленно провела кончиком языка по верхней губе: ах, не стоило ей этого делать!..

— Прекратите! Прекратите свистать, что вы как гопник на базаре, ей-богу! — вскипела вмятая в вас мадам лет пятидесяти, в белой панаме, с россыпью потовой росы на верхней губе, ну да было поздно, ведь один из оттисков Голубки уже уселся на твое плечо: вот так же однажды, в такой же давке, только это было не в троллейбусе, а в метро, в пиковом, потном, удушливом, валко раскачанном, на перегоне между «Динамо» и «Аэропортом», Голубка точно таким манером облизала верхнюю губу, а ты едва нашел в себе силы дотерпеть до дома, куда бежали через проспект, словно в приступе амока… И вот в потном троллейбусе амок навалился и все давил, давил, пока ехали до бульвара Карбышева, где жила Бэмби, — та ночь чем-то странным теперь отзывается. Ах да, спать с Бэмби — в привычном смысле этого эвфемизма — было не с руки, учитывая ее слоновье телосложение, и выход был найден, помнится, в том, что она встала на четвереньки на краю кровати, приглашая атаковать с тыла.

— Я тут притащила эскизы, — она прихлопнула пухлой ладошкой большую коленкоровую папку, лежащую на столе. — Передай своей начальнице, ладно? Она знает. Мы договаривались, но неожиданно подвалил какой-то клиент, по виду цыганский барон.

— Господи, помилуй и спаси… — вздохнул я.

С похоронами цыган вечно возникает жуткая головная боль. Во-первых, чтобы обслужить такого клиента, неминуемо придется обращаться к бальзамировщикам: согласно цыганским обычаям усопший не может отправиться в последний путь до тех пор, пока с ним не попрощаются все члены его обширной и зачастую раскиданной по разным углам нашей необъятной страны семьи. А пока все они соберутся, может пройти столько времени, что без специальных бальзамировочных инъекций тело успеет приобрести мало-аппетитный вид. Во-вторых, придется заказывать особый гроб; выполненный непременно в светлых тонах, на высоких — не ниже сорока пяти сантиметров — ножках и со специальным окошком на уровне глаз.

— Ну, адье! — прощально помахала рукой Бэмби. — Счастливо вам повыпивать. Пойду погрею на солнышке свою тушу.

— Да брось ты, — улыбнулся я. — У тебя роскошное тело. Старик Рубенс при взгляде на него наверняка бы не смолчал.

Бэмби повела плечами, ее тело под сарафаном живописно заколыхалось.

— Ну так на то он и старик.

— Ты опять впадаешь в заблуждение, — возразил я. — С нынешнего сезона в моде нормальные женщины с нормальными женскими формами. Объем талий увеличивается, бедра тяжелеют, грудь делается полновесной. Хорошей женщины должно быть много. Потому изнурение себя диетами в надежде приблизить свои формы в тем стандартам, которые навязывают нам худосочные манекенщицы, отныне не актуально… Тебе нравятся манекенщицы?

— Да не особенно, — с сомнением в голосе протянула Бэмби.

— А мне не нравятся категорически. — Я. уселся на подоконник поближе к дышащему прохладой кондиционеру и отдался созерцанию того, как латунного оттенка свет от зачехленного ребристым жалюзи окна линует дверь в кабинет Люки четкими линиями.

— Это почему? — заинтересовалась Бэмби.

— Да просто потому, что их чахлые формы не более чем оттиск извращенных гомосексуальных фантазий ведущих кутюрье — они же все без исключения гомосексуалисты.

— Ты сексуальный расист? — нахмурилась Бэмби.

— Боже упаси. Просто мне не по душе их чисто художнические принципы. Счастливо. И извини меня — в Казантипе я немного одичал, и на языке вертится всякая дурь. Не бери в голову.

— Ага. Так ты приходи в наш желтый дом. Я буду за тобой ухаживать и менять под тобой утку,

— Бэмби, у тебя нет с собой пары сотен? А то я совсем на мели. Я, конечно, человек глубоко порочный, но…

— Это ты к чему? — усмехнулась она.

Я вздохнул. К тому, что, к несчастью, воровство отчего-то все никак не укладывалось в пышный букет впитанных тобою и усвоенных пороков — задний карман джинсов приятно грел аcтаховский бумажник, но воспользоваться его содержимым я не считал возможным, хотя и понимал, что это глупо. Она извлекла из холщовой сумки кошелек, порылась в нем, бросила на стол пару сотенных и несколько десяток;

— На пиво-то остается? — спросил я.

— Да ладно… — отмахнулась она. — Как-нибудь перекантуюсь. Там же все свои люди, не дадут засохнуть в случае чего.

— Когда я разбогатею, то подарю тебе пивной завод.

— Вот-вот, Паша, разбогатей. Я тебя очень прошу.

Когда Бэмби удалилась, я включил компьютер и прошвырнулся по знакомым мне траурным сайтам в поисках чего-то новенького.

Новенького ничего не было. Люди умирали, бизнес процветал. Я решил прогуляться на виртуальные кладбища и вспомнил, что сто лет не наведывался на один симпатичный американский погост, хозяин которого завлекал публику чем-то вроде игры в лотерею. С чувством юмора у этого парня все в порядке: он предлагал выбрать из заданного списка ныне вполне здравствующих и известных всеми миру VIP-граждан того единственного, кто в текущем месяце с наибольшей вероятностью отправится в мир иной. Проглядев список, я некоторое время размышлял над двумя кандидатурами — Рональда Рейгана и Элизабет Тейлор, — склоняясь все-таки к кандидатуре бывшего президента США: несчастный старик, говорят, уже совсем на ладан дышит.

Зеброобразный рисунок на двери поплыл в сторону, отхлынул и тут же живописно окатил вышедшего из кабинета мужчину лет сорока в тяжеловесном черном костюме.

Невесёлые предчувствия по поводу потенциального клиента, похоже, оправдывались, это был цыган лет сорока с черной, как душа злодея, пышной шевелюрой, в буйной курчавой бороде стыл скорбный изгиб красивого пунцового рта с траурно опущенными уголками. Он окинул меня задумчивым взглядом, словно прикидывая про себя, не приходится ли человек с моей наружностью ему братом по крови, тяжело вздохнул и медленно покинул приемную. Я поднялся из-за стола, пересек приемную, шагнул в кабинет и застыл на пороге, немного сбитый с толку короткой и хлесткой репликой Люки:

— Сколько?

Она сидела сбоку от своего рабочего стола на вертлявом стульчике, и солнечный зайчик, соскочивший со стекла ее очков в тонкой оправе, снайперски выстреливал мне в глаз.

Впрочем, не эта ее странная приветственная реплика или яркий блик её очков сбили меня с толку, а то, что сидела она в совершенно той же позе, что и в момент зачатия Харона девять месяцев назад… Помнится, направляясь в ее кабинет, в воображении я рисовал облик вершительницы похоронных дел и вписывал ее в тот разряд женщин, которых друг Отар ласково именовал «воблами»: суха, подтянута, бледнолица, с прохладой в неподвижных глазах, тонкогубый рот с копилочную прорезь, ключицы выпирают, грудь нулевого размера, бедра цыплячьи, тонкий черенок ломкого запястья, длинные пальцы, в которых парашютно распускается выдернутый из нагрудного кармана платок и парит к уголку глаза: «Поверьте, я искренне скорблю вместе с вами!..»