Фридрих Незнанский - Формула смерти Страница 9

— Чепуха это все, неправда! — позеленел от оскорбления и страха скинхед. — Это вы все придумали потом, после войны, лишь бы оправдать свою дикость! Это ваши коммунисты, ваш Сталин миллионы гробил, как и положено восточному деспоту…

Егор, конечно, не ударил его, удержался, но все-таки был очень близок к тому, и Макс это, ясное дело, хорошо понял. С тех пор отношения у них хуже некуда.

Егор часто ловил на себе его переполненный ненавистью взгляд, угадывал по губам оскорбления, которые тот безмолвно посылал в его адрес. Но на открытое противостояние Макс не решался. Видимо, таился, ждал часа, когда сумеет вместе с такими же бритоголовыми дружками, которых Егор нередко видел в дни гонок, подловить его где-нибудь в другом месте. Знал Егор эту вонючую породу и по родному городу, и по Москве. Поодиночке редко когда ввязываются, любят бить скопом, всем стадом. Герои…

В общем, за все приходилось драться! За прохождение каждой ступени лестницы, ведущей вверх.

Озверев от роли зрителя, от бесконечных отговорок тренера типа: «Ты еще не готов», «Потерпи, потерпи, русский Шумахер» (это с легкой издевкой в голосе), «Всему свое время» и так далее, — озверев от насмешливых улыбок пилотов и открыто враждебных взглядов того же Макса, Егор однажды схватил хитрого лиса за отвороты куртки и заорал:

— Или ты завтра же утром ставишь меня на трассу, или я в тот же день вечером звоню Соболевскому! И все — кончится твоя лафа! Или здесь не будет его миллионов, или здесь будет другой менеджер!

Подействовало! Утром Калашников был допущен к тренировкам в качестве тест-пилота.

— Клавдия, душа души моей! Королева Генпрокуратуры! Идущие на смерть приветствуют тебя! Как жизнь молодая?

Клавдия Сергеевна, секретарь Меркулова, разменявшая пятый десяток, дородная дама, подняла на Турецкого серые, аккуратно подкрашенные глаза, и обворожительно улыбнулась.

— Сан Борисыч! — Что-то ты… Что-то вы не заходите!..

— Кто ж к начальству без вызова ходит?

— Здесь не только начальство находится. Здесь еще есть люди, которые вас любят и скучают, между прочим…

Когда-то во времена задорной молодости была у Александра с Клавдией непродолжительная и необременительная связь, о которой он давно бы забыл, если бы не эти Клавдины улыбочки и многозначительные фразочки.

— Клава! Ты при исполнении! Будь строже! Девушку украшает скромность и неприступность!

— Ах, Саша, Саша! Как давно я тебя не… ощущала! Конечно, я не молодею…

— Ты женщина вне возраста! Я тебя обожаю. Но, прелесть моя, я все-таки как-то беспросветно женат, — якобы удрученно сообщил он. — Но не горюй! Я обещаю справить тебе вдового генерала, не старше семидесяти лет.

— А что, и в семьдесят мужчины бывают еще ого-го! — Клавдия явно кого-то вспомнила, мечтательно уставясь в окно… Турецкий пощелкал пальцами перед ее затуманившимся взором.

— Э-эй! Клавдия Сергеевна! Ау-у! Есть кто у Меркулова?

— Никого, Александр Борисович, — очнулась Клавдия. — От Константина Дмитриевича минуты три уже как ушел посетитель. Заходите, он вас ждет.

Само слово «посетитель» означало, что у Меркулова был на приеме кто-то из чужих, не из Генпрокуратуры. Турецкий распахнул дверь в кабинет.

— Здравствуй, Костя, — свойски поздоровался он с порога и, сразу заметив усталый вид друга, участливо добавил: — Неприятный какой-то день сегодня, верно?

— А почему он, собственно, должен быть приятным? — не принял Меркулов этот облегченный тон. То ли был всерьез озабочен чем-то, то ли все еще находился под впечатлением предыдущего визита.

Он сидел, как всегда, за своим обширным столом, под неизменной огромной картой Советского Союза. Заметив насмешливую искорку в беглом взгляде Турецкого, брошенном на этот раритет, нахмурился:

— Что вам всем эта карта покоя не дает?

— Кому это — всем? — тут же насторожился Турецкий.

— Да вот был тут у меня на приеме Соболевский. Тоже все смотрел. Даже в остроумии, знаешь ли, поупражнялся: что, мол, имперское прошлое покоя не дает, Константин Дмитрич? Видал гуся? Имперское прошлое… Быстро он его забыл, бывший младший научный сотрудник. С другой стороны, зачем те времена помнить ему-то, всемирно известному российскому бизнесмену, мультимиллионеру?..

— Надо же, Соболевский! — Александр Борисович не мог скрыть удивления. — Чего это он к нам добровольно пожаловал? Явка с повинной? Раскаивается, что народ грабил? Мы что, его расприватизировать собираемся, как Ходорковского?

— С чего ты взял? Насчет него пока никаких пожеланий у президента не было…

— Пожеланий, может, и не было, да вроде как примета уже есть: раз журнал «Форбс» поместил какого россиянина в свой список самых богатых людей, значит, вскоре последует указание с этим богатеем разобраться… По поводу законности приобретения им этого самого богатства. Как будто тогда, когда все эти огромные состояния делались, хоть кто-то держался законных путей или хоть кто-то против этого возражал…

— Не буду с тобой спорить, тем более что не имею, в отличие от тебя, времени на пустые разговоры. Но в одном ты, Александр, прав: принимал я Соболевского по просьбе самого генерального. Как ты понимаешь, просьбой это только называется, на самом же деле это предложение, от которого невозможно отказаться.

— Даже так? — не без ехидства усмехнулся Турецкий.

Всем было известно: каждый звонок «самого» воспринимал если не как глас божий, то как его прямое указание, переданное через одного из апостолов. Так называемое телефонное право подчас давило своей неукоснительностью.

— А конкретно, — продолжал он, — нас с тобой просят расследовать обстоятельства смерти автогонщика, — он посмотрел в бумагу перед собой, — Егора Калашникова. Ну этого… Помнишь, мы у Грязнова по «ящику» видели момент гибели…

Турецкий молча кивнул.

— Калашников был в команде, вернее, «конюшне» — так это у них называется, которую купил Соболевский. Да ты, наверное, читал: об этой гибели много писали в газетах.

Действительно, писали много, и действительно Турецкий читал и о гибели Калашникова, и о том, как он стажировался во Франции, в едва ли не специально для этого приобретенной Соболевским команде «Миньярди» — некогда знаменитая «конюшня» была на грани банкротства, так что Соболевский просто-таки спас ее.

— Я думаю, у тебя еще будет возможность встретиться с олигархом как со свидетелем, и детали ты уточнишь сам. Я же тебе скажу главное. Соболевский изложил свои соображения по поводу случившегося в заявлении на имя генерального, я тебе его передам, естественно. Он считает очень высокой вероятность, что гибель Калашникова не несчастный случай, как квалифицировали органы дознания, а тщательно спланированное убийство. Убийство, преследовавшее, в частности, цель преподнести в самом мрачном свете состояние российского автоспорта и склонить руководство «Формулы-1» к решению о прекращении проведения у нас этапов чемпионата мира. Дескать, качество автодрома не соответствует международному классу. Калашников по этой версии был выбран как наиболее известный наш гонщик, как самая заметная фигура в этом виде спорта. Ну и еще кой-какие соображения. Ферштейн?

— Яволь, — буркнул Турецкий. — Слушай, Костя… Только честно, как старому другу: какого черта ты поручаешь это дело именно мне? Я как-никак государственный советник юстиции, то есть генерал, я уже, можно сказать, зубы съел на особо важных делах, а ты мне такой тухляк! Я бы еще мог понять, если бы ты заказал мне расследование убийства самого Соболевского, но такую чепуху… Неужели у тебя нету на нее кого помоложе, пониже званием? Дай молодому кадру развернуться!

— Есть следователи и помоложе, — охотно согласился Костя и даже не нахмурился, как обычно, когда оставался чем-то недоволен. — Но представь себе, мне здесь нужен именно ты! И это, заметь, приказ, обсуждению не подлежащий. Знаешь, почему именно ты? Потому что мы, прокуратура, заинтересованы как никогда в полном и максимально объективном расследовании этого дела. А теперь угадай с двух раз, почему именно так, почему я обращаю на этот тухляк, как ты выражаешься, особое внимание? Молчишь? Ладно, не напрягайся. Подскажу сам. Да потому, что никак нельзя исключить вероятность, что очень скоро нам придется заниматься именно тем, о чем ты тут бормотал несколькими минутами раньше.

— Та-ак. О чем же я таком замечательном здесь бормотал? Это насчет Ходорковского, что ли? Насчет расприватизации, да?

— Вот именно, — кивнул Константин Дмитриевич. — Представь возможный расклад: каша еще только заваривается, а ты уже отчасти в теме и даже лично знаком с основным фигурантом. Сечешь?

— Ферштею, — вздохнул Александр Борисович и подумал: «В конце концов, если добавить ко всем моим делам еще одно — будет обременительно, конечно, но ничего, выживу… Однако, граждане, — риторически обратился он к воображаемым слушателям, — отбросив всякие туманные гипотетические перспективы вроде той, что посулил сейчас Костя, скажите мне, положа руку на сердце: разве ж это дело — стрелять из пушки по воробьям? То есть пушка — это я, старый следовательский волк, а воробей… Воробей — это не Соболевский конечно же и не погибший гонщик, которого по-настоящему жалко, а само это дело, его незначительный масштаб…»