Дмитрий Серебряков - Фабрика звезд по-русски Страница 9

— Так это Пушкин!.. — возражал клиент, имея в виду, что не надо большого ума для тридцатисекундного рекламного текста…

Короче, сказка про белого бычка…

Совин отрешился от грустных рабочих мыслей и уставился на экран телевизора. Крутой Уокер железной пяткой вершил «Правосудие по-техасски».

Вечер одиннадцатый

ЧЕТВЕРГ, 14 МАЯ

В своём рабочем кабинете Совин попеременно щелкал клавишами диктофона и компьютера. Он только начал. А работы предстояло сделать немало.

Сегодня Совин проснулся неожиданно рано. Повалялся минут пятнадцать, поудивлялся столь раннему просыпанию. И понял, что очень ждал этого дня: сегодня он должен звонить Стасу. Быстро умылся, почистил зубы, налил кофе и взялся за трубку телефона.

— Здорово, Стас. Это я.

— Ты что, озверел?! Семи еще нет. Я домой только в пять вернулся.

— Ладно, не кричи. Ты узнал про того… — Совин внезапно замолчал. В голову пришла неожиданная мысль о том, что телефон может прослушиваться.

— Эй, ты чего замолчал?

— Ничего. Так надо. Досыпай, я сейчас к тебе подъеду.

Совин положил трубку, не дав собеседнику возразить. Быстро оделся, экипировался, взял сумку и вышел из дому. К метро шел неуклюже оглядываясь, — проверял, не идет ли кто-нибудь за ним. Проверял и в метро, во время пересадок, и в немноголюдных переулках в районе старого Арбата, и в подворотне большого дома в Серебряном переулке, где жил Стас. Кажется, никто за ним не шел.

«Хвоста за собой не привёл?» — «Всё чисто, Косой!» — проговорив про себя этот уголовный диалог, Совин поднялся на третий этаж и позвонил.

— Ты точно озверел! Дай поспать! — начал ругаться всклокоченный Стас, открывая дверь. — Ты чего приперся в такую рань? Спросил бы по телефону — я бы все рассказал.

— Не могу по телефону.

— Почему? — Стас все никак не мог «въехать».

— Потому! — внезапно обозлился неизвестно на кого Совин.

— Ты что, боишься прослушивания? — Стас, похоже, «въехал». — Ты во что влез, мужик?

— Не знаю.

— Бандиты?

— Ты рожу мою видишь?

— Я её и позавчера видел да спрашивать не стал. Они?

— Какие такие «они»? А-а-а, да. Они не представились.

— Как не представились? Визитная же карточка у тебя на морде! — Стас дико заржал.

— Какой ты всё-таки!..

— Какой?

— Грубый ты. И неженственный.

— Ты женственный. С такой-то мордой! Ты в зеркало на себя смотрел?

— Ладно. Ты про парня того узнал?

— Про какого парня?

— Теперь я вижу, что ты лёг в пять. Про парня, который крутился с Толстым.

— Подожди, я хоть умоюсь. — Стас ушлёпал в ванную.

Совин прошел на кухню. Поставил чайник на газ. Заглянул в заварочный чайник, презрительно хмыкнул и вывалил старую заварку в мусорное ведро.

К появлению Стаса свежий чай был уже налит в чашки.

— Парня звали Владик Семенов.

— Родные есть? Адрес?

— Я так и думал, что именем не отделаюсь. Он жил с матерью. И адрес знаю. Записывай.

Совин записал.

— Адрес-то откуда узнал? — поинтересовался, прощаясь в прихожей, Совин.

— От верблюда. С ребятами поговорил, которые криминальную хронику ведут. Те по своим контактам в милицию позвонили.

— Журналистская мафия-братия. Понятно. Спасибо. Пока.

— Пока. Так во что же ты вляпался?

— Сказал уже: не знаю пока. Узнаю — ты после меня узнаешь первым.

— Смотри — ты обещал.

— Ладно. Только ты адресочек Толстого узнай. Но очень осторожно.

— Ну ты, Совин, и хам!..

— Стас, надо. Я сам к нему и на пушечный выстрел подойти не смогу. Ни к Толстому, ни к Лене Мосиной. А у меня все интересы именно там и сосредоточены. Да, и вот еще что: ты мне не звони, если что — сбрасывай информацию на пейджер.

— Вернись и записывай.

— Что?

— Ты тупой, Совин. Адреса записывай. Лены и Толстого.

— Что, все вопросы мои предусмотрел?

— Хреновый я был бы журналист. Я же всё-таки о попсе пишу. Если я таких адресов знать не буду, меня с работы попрут.

— Ты, типа, чисто, конкретно, хороший журналист, что ли, в натуре? — Совин аж запыхался, произнеся эту галиматью на жаргоне «новых русских» из анекдотов.

— В натуре, — с удовольствием согласился Стас.

— Тогда у меня ещё одна просьба к тебе. Ты про Толстого мне поподробнее узнай.

— И ключ от квартиры, где деньги лежат? — поинтересовался Стас.

— Но молодой человек врал, — с достоинством, хотя не совсем точно, начал цитировать из «Двенадцати стульев» Совин. — У него не было ни денег, ни квартиры, ни ключа, которым можно было бы эту квартиру отпереть.

— Зарвавшийся беспризорный понял всю беспочвенность своих претензий и отстал, — завершил цитату Стас — Я к тебе в докторы Ватсоны не нанимался. Как платить будешь?

— Твой хлеб, о мой беспринципный друг, — информация! Так вот. Если я что-нибудь нарою. Нет, не так. Когда! — Совин уверенно выделил это слово и повторил: — Когда я что-нибудь нарою, сенсация будет твоей. Твоя желтая газетёнка тираж впятеро поднимет. Редактор поцелует тебя в… Он обнимет тебя за… — Совин снова не был оригинален, цитируя «Рассказ подрывника» многоуважаемого Михал Михалыча Жванецкого.

Стас грустно посмотрел на нахального своего приятеля и молча открыл входную дверь. Молчание его тоже явно было цитатой из богатого лексикона подрывников и людей прочих мужественных профессий…

Совин выключил диктофон. Нажал «мышкой» на экране компьютера кнопку «сохранить». Закрыл файл. Закурил и решил выйти поужинать в ближайшее кафе. Работы оставалось еще много. Ночевать явно придется в кабинете. Предстояло перенести в компьютер разговор с мамой Владика Семёнова. Совин был у неё сегодня.

Сиреневый бульвар. Совсем недалеко от дома, где жил Совин. Третий этаж обычной хрущевской пятиэтажки. Дверь открыла маленькая седая женщина о удивительно открытым и ясным лицом. Такие лица бывали у пожилых актрис в советских фильмах семидесятых годов. Они играли матерей главных героев, женщин, прошедших тяжелый жизненный путь — войну, разруху, голод, лишения. Они сразу располагали к себе, были исключительно добры и мудры. Но Дмитрий впервые увидел такое лицо в жизни. От женщины веяло каким-то удивительным теплом и покоем.

Совин извинился за ранний визит и понял, что не знает, с чего начать.

— Простите, как ваше имя-отчество?

— Нина Власовна.

— А меня зовут Дмитрий Совин. Я сотрудник радиостанции, рекламщик, журналист. — Совин показал удостоверение. Правда, в современной России удостоверению могла поверить лишь совершенно безгрешная душа. Но люди верили, что говорило о почти врожденных привычках.

— Простите, чему обязана?

— Нина Власовна, может быть, мы пройдём в комнату? Если вы не против.

— Да, конечно. Проходите, пожалуйста. Хотите чая?

— Ужасно хочу. Вы знаете, я без чая жить не могу. Честное слово. Работали после института с женой в Монголии. Жизнь неспешная. Чай пьется исключительно. Помните, в восьмидесятых с хорошим чаем проблемы были? Забыли, как он и выглядит. А в Монголии нас «Внешторг» снабжал. Да еще вода с горных ледников совершенно изумительная. Не поверите — она натурального голубого цвета. А чай какой на ней! Я такого и не пил больше. Короче, пристрастился ужасно. Я за собой в этом смысле смотрю — прямо как наркоман стал. Только у них наркозависимость, а у меня — чаезависимость. Чаю не попью — я не человек…

Совин говорил, а сам лихорадочно соображал, что делать. Обманывать не хотелось. Нет, не то слово — было противно. И когда Нина Власовна пригласила его к столу, он рассказал ей все, что знал сам…

— Простите, Дима, я не очень поняла, — прервала чуть затянувшееся после совинского рассказа молчание хозяйка. — Вы считаете, что Владик как-то причастен к смерти Снегиревой?

— Нет, Нина Власовна. Конечно, нет. Но мне лицо не зря уродовали. Вокруг этого самого Толстого что-то нечисто. Но подойти я к нему никак не могу. Поэтому к вам и приехал. Понимаете, Владик встречался с этим человеком. Я хочу вас поспрашивать. Вы меня, ради Бога, простите. Сын ваш погиб, убийцы не найдены…

— Почему не найдены? Их нашли. Троих. Пьяные мальчишки, да вы таких на улицах видели. Не учатся, не работают… Они у Владика закурить спросили. А он и не курил никогда. Избили до смерти. Ни за что, просто так. И ограбили. Часы сняли, кроссовки, куртку. Пошли к киоскам, пробовали обменять на водку. Их продавцы запомнили. А когда милиция за это дело взялась, нашли их быстро. Суд уже был. Посадили всех. Всю жизнь себе испортили, глупые…

В голосе женщины совершенно не было ни зла, ни ненависти. Отчетливо слышалась только жалость. Жалость к убийцам сына.

— Нина Власовна, вы сможете со мной поговорить? Вам тяжело…