Эффект Сюзан - Хёг Питер Страница 9

Хотя они и очень привлекательны. Газон пострижен и укатан, и даже в такой морозный день кажется, что он топорщится от хлорофилла.

В пяти метрах позади изгороди находится круглая, покрытая гравием площадка, в центре круга стоит Магрете Сплид.

Она похожа на саму себя на той фотографии. Но тело ее меня изумляет. Никогда не видела такого угловатого телосложения.

Плечи прямоугольные, туловище как будто сложено из кубов. И при этом непонятно почему, все равно видно, что это тело женщины.

Она в спортивном костюме, стоит к нам боком и не видит нас. Она наклоняется вперед, начинает поворачиваться вокруг своей оси, и только сейчас я вижу, что у нее в руке. Это диск для метания.

Ее вращательное движение ускоряется, нечто подобное я наблюдала только у животных и машин. И оно так идеально центрировано, что кажется, ты видишь физическую, застывшую вертикальную линию внутри ее движения.

Она отпускает тяжелый диск, тот соскальзывает с ее указательного пальца, и, крутясь, рисует в воздухе плоскую параболу.

Диск находится в воздухе столько времени, что она может остановиться, с достоинством выпрямиться, прикрыть рукой глаза от солнца и еще успеть насладиться полетом диска по нисходящей дуге.

Она неспешно идет к месту падения, и походка ее пружинистая и уверенная, словно у верховой лошади. Подобрав диск с земли, она поднимает голову.

Потом, не торопясь, подходит к ограде. Останавливается в нескольких метрах от нас.

— Сюзан Свендсен, — говорю я. — Кафедра экспериментальной физики Копенгагенского университета. Я надеялась, что вы сможете помочь мне и ответите на несколько вопросов.

— И что это за вопросы?

— Как прошло последнее заседание Комиссии будущего?

Теперь между ней и нами не только физический барьер. Теперь внутри нее закрыты все двери и окна, и она смотрит на нас через дверной глазок. Она отворачивается и от него и делает шаг в сторону от ограды.

— У меня большие проблемы, — говорю я. — Грозит тюремное заключение. Если я смогу достать протоколы того заседания, с меня снимут обвинение.

За моей спиной с ноги на ногу переминается Харальд. Ему больше по душе утонченные беседы. Он надеялся, что я подойду к ней на цыпочках и буду обращаться с ней нежно.

— Я дочь Ланы, — говорю я. — Ланы Левинсен.

Она возвращается, подходит вплотную к сетке. Смотрит на меня. На Харальда.

Какая-то тень пробегает по ее лицу. Щель для писем в двери захлопывается.

— Мне очень жаль, — говорит она. — Я не могу вам помочь.

Она уходит.

— Это мой сын, Харальд, он попадет в тюрьму!

Я обращаюсь к спине, которая быстро удаляется.

— Дайте какой-нибудь номер телефона! — кричу я. — Как можно с вами связаться? Вы наша единственная надежда!

Она исчезает в низких черных бараках, которые стоят по периметру стадиона для занятий легкой атлетикой.

Харальд смотрит на меня. Он онемел от невысказанных упреков.

10

Мы идем назад к машине.

Я останавливаюсь у траншеи. Прежде в кабине экскаватора никого не было. Теперь там сидит мужчина.

Андреа Финк однажды сказала мне, что, по ее мнению, в жизни каждой женщины должен быть свой мастеровой.

С этим я никак не могу согласиться. Одного слишком мало. Я считаю, что в жизни каждой женщины должно быть по меньшей мере шесть мастеровых.

Я обожаю наблюдать за мастеровыми в действии. Обожаю смотреть, как работают мужчины. Когда их энергия рождается из их опыта, она сконцентрирована и направлена вовне, и они не знают, но, возможно, чувствуют, что вы стоите, наблюдая за ними и наслаждаясь созерцанием их тел, их обстоятельностью и самоотдачей.

Даже сейчас я останавливаюсь и пытаюсь установить зрительный контакт с мужчиной в экскаваторе. Или, возможно, именно сейчас, я ведь никогда не считала, что мужчинами можно наслаждаться лишь в определенной упаковке и в определенное время, сделав прическу и настроив сердце на нужный лад. Лично я могу наслаждаться мужчинами в любое время. Надеюсь, что в конце моей жизни санитары психиатрического дома престарелых тоже будут похожи на мастеровых.

Мужчина, сидящий в экскаваторе, не смотрит в мою сторону.

Есть люди, которые повсюду видят знаки. Как будто действительность — это своего рода кофейная гуща, на которой можно гадать. Ко мне это не относится. Тем не менее что-то в его нежелании смотреть в мою сторону мне не нравится.

И восстает не только женское тщеславие. Восстает здравый смысл.

Я нахожусь в трех метрах от машины. На таком расстоянии эффект довольно интенсивный.

Искренность как явление имеет свой диапазон. От повсеместных замалчиваний, с которыми мы все живем, до крайней незащищенности, которая, стоит ей проявиться, оставляет после себя мир, где уже ничто не будет прежним. Где-то посередине, на некотором расстоянии от начала шкалы, находится контакт между мужчиной и женщиной.

Это контакт возникает сразу же, когда ты хотя бы на мгновение оказываешься поблизости от мужчины.

Речь не о том, что я ожидаю, как он выпрыгнет из «вольво», бросится передо мной в грязь и предложит руку и сердце. Речь идет о том, что ему по крайней мере следовало бы повернуться и тем самым подтвердить то, что мы оба с ним понимаем: перед ним стоит женщина с открытой душой и смотрит на него.

Он не поворачивается. Это заставляет меня задуматься. Погрузившись в задумчивость, мы с Харальдом идем к машине.

Она уже не одинока. С одной стороны припарковался грузовик, с другой — фургон.

В обеих машинах никого нет.

В распоряжении водителей было целое футбольное поле. Но они припарковались вплотную к нам. А потом ушли.

Мы садимся в машину. В этот момент экскаватор заводится.

В экспериментальной физике структура и повторение всегда связаны. Вы почти никогда не можете распознать структуру, когда сталкиваетесь с ней в первый раз. Только при втором или третьем повторении вы замечаете нечто системное.

Когда экскаватор поднимает ковш и начинает движение, кофейная гуща все-таки обнаруживает закономерности. Наша машина заперта в тупике. Позади нас стена, а по обе стороны стоят машины.

— Не закрывай дверь, — говорю я.

Уже много лет я не давала Харальду указаний. Но вот это из тех, что не терпит возражений. Он не отпускает дверь.

— Когда я скомандую, ты нырнешь под стоящую рядом машину. И из-под машины захлопнешь дверь.

Взгляд его потух. Кабина у экскаватора расположена высоко. Когда она оказывается в восьми метрах от нас, водителю уже не видно наше переднее стекло.

— Давай!

Мы сползаем вниз — каждый в свою сторону. Экскаватор совсем близко. Тем не менее я успеваю прихватить и костыль, и сумку. Мы захлопываем двери. Если нам повезет, то водитель в кабине решит, что мы по-прежнему сидим в машине с закрытыми дверьми.

Шум усиливается. Он исходит не от двигателя, а от гусеничной ленты, сделанной из закаленной стали. Машина настолько тяжелая, что скорость она набирает медленно. Другое дело — гидравлика ковша. Водитель переворачивает ковш лопастью вниз и, ударив по крыше нашей машины как топором чуть дальше лобового стекла, там, где мы сидели две секунды назад, разрубает ее пополам.

Судя по звуку, ковш движется так легко, словно разрезает полтонны свежесбитого масла, которое постояло на солнце.

Экскаватор наезжает на машину. Останавливается у стены. И потом дает задний ход.

Каждая гусеница шириной в метр. «Пассат» сплющен в лепешку из жести и винила.

Экскаватор отъезжает от обломков и останавливается. Двигатель выключается. Водитель выходит.

В состоянии обостренной иррациональной ясности, которая возникает при смертельной угрозе, я не свожу глаз с его ботинок. Строго говоря, это единственное, что мне видно из-под фургона.

Ботинок такого фасона я никогда прежде не видела. Новые, элегантные, серые, кожаные, плотно облегающие ногу, как мокасины.

Он не задерживается на месте. На это я тоже обращаю внимание. Его совершенно не интересует наш автомобиль.