Кэрол Дуглас - Танец паука Страница 28

Лола Монтес появилась… однажды, в зените своей дурной славы, по пути в Калифорнию. Привлекательная дерзкая женщина с прекрасными и опасными глазами и решительными манерами, нарочито щеголяющая в мужском костюме… В руках она держала красивый стек, которым с успехом пользовалась не только во время верховой езды, но и на улицах Крусеса или в городах Европы.

Никогда не бывала в Крусесе и ехала через Никарагуа.

Впервые я облачилась в черное в Париже, когда в 1849 году Александр Дюжарье[36] погиб на дуэли, а я опоздала всего на несколько минут. Это случилось сразу после того, как Людвиг потерял престол в Баварии, и на этот раз шум был не из-за меня, а из-за политики и гордости. Париж создан для трагедии, и Александр помог написать сценарий собственной гибели, выбрав пистолеты, а не шпаги, тогда как его оппонент был прославленным стрелком.

Однако я носила не сплошной траур. В волосы я вставляла алый цветок, чтобы он напоминал мне о единственной настоящей любви в моей жизни. Александр оставил мне кое-какое театральное имущество и акции в своей газете, но вскоре я тоже подхватила золотую лихорадку, которая иссушала Париж, и инвестировала несколько тысяч в калифорнийский золотой прииск под названием Эврика.

В 1849 году это имя вторило самой золотой лихорадке. Калифорния! Эврика! Сами слова излучали авантюризм и оптимизм. Вскоре весь Париж гудел: компании, которые продавали долю на прииске, оказались мошенническими. Мне пришлось перебраться в квартирку подешевле.

Но никто не заставлял меня искать общества мужчин попроще. Я возобновила знакомство с принцем Бахадуром, выпускником Оксфорда, который служил послом Непала. Парижане называли его образованным варваром, но в своей стране он принадлежал к самой высшей касте. Мы развлекались тем, что пугали ехидных парижан, начиная болтать на индийском диалекте. Забавно, что о культурном молодом человеке иностранного происхождения и оклеветанной женщине спорных талантов упоминают в одних и тех же сплетнях… и приглашают их всюду.

Мы с принцем посетили постановку «Африканки» Джакомо Мейербера в оперном театре, который отремонтировали, правратив в подобие театра в Сан-Франциско… красный бархат на сиденьях, красный шелк на стенах.

Я сидела в вихре музыки, а мысли мои кружились вокруг Африки – и Калифорнии!

Публика с презрением посматривала на нас с принцем, но разве может чье-то явное неодобрение остудить внутренний огонь?

В антракте зрители перешептывались, ругая актрису, закурившую на сцене сигару. Я же аплодировала ей, хотя сама отказалась от этой привычки, которую подхватила у Жорж Санд. На время отказалась.

Принц вернулся в Непал, а весь Париж злорадствовал. Якобы он бросил меня, я без гроша в кармане и надломлена. Принц прислал мне «в знак признательности» шкатулку, инкрустированную драгоценными камнями, и шаль, украшенную золотом и бриллиантами.

Париж не унимался. Якобы я раздавлена и каюсь, а в скором времени собираюсь удалиться в монастырь кармелиток в Мадриде.

Сплетни злили меня. Непальский принц не был единственным членом королевской фамилии, к кому я могла обратиться. Я написала Людвигу, и он снова назначил мне содержание. Я ходила по магазинам, скупая ковры, картины и мебель для нового дома на рю Бланш. Парижане прозвали меня Лолой Нуар и утверждали, что слава моя пошла на убыль. Но возрождение было лишь вопросом времени.

И вскоре графиня Ландсфельд разослала приглашения на grande soiree[37]. Ко мне съехалась вся парижская знать. Я отложила траурный наряд, облачившись в платье того цвета, что дал название улице, где я теперь жила[38]: белое шелковое платье с орденской лентой от короля Людвига, – украсив белой камелией смоляные волосы.

Париж признал меня знатной дамой и шумно требовал еще одного званого ужина. Похоже, я вошла в моду.

А потом весь город, включая и меня, охватила инфлюэнца. Я провела дома три месяца, и в бреду ко мне являлся Дюжарье. Он сжимал мне руки, нашептывал что-то. Когда спустя несколько недель я очнулась, его уже не было. Судьба отнимала у меня многих любовников, но лишь однажды отняла настоящую любовь.

Париж оправился от эпидемии, словно от страшного сна, и снова зажил веселой безрассудной жизнью. Я поднялась с постели и обнаружила, что меня все еще считают феноменом, хотя сама я чувствовала себя скорее фантомом. Лошадь, которую назвали в честь меня, выиграла Гран-при на скачках в Шантийи. А у меня едва хватало сил дойти до угла дома.

Пскольку у меня появились новые долги, я отыскала на вечеринке Мабиль[39] балетмейстера. Я была по-настоящему слаба, хотя пока и не думала каяться. Балетмейстер три месяца муштровал меня, как солдата на плацу. Я поставила три новых танца, получила прекрасные отзывы от нескольких друзей и возвратилась на сцену. Мне хотелось думать, что это триумф, но призрак Дюжарье танцевал со мною. Разумеется, поползли слухи, что я приняла покровительство новых любовников. Ах, если бы потрудиться собрать все кривотолки обо мне, то гора получилась бы выше Чимборасо в Эквадоре.

«Лола Монтес купается в лавандовой воде и вытирается розовыми лепестками», – написал один журналист из Сан-Франциско для «Пасифик ньюс».

Я узнавала обо всех этих сказках от своего агента, месье Ру, который сам же их и распространял в надежде получить двадцать пять процентов с каждой страницы.

Мне в ту пору было за тридцать, хотя я могла бы сойти за двадцатипятилетнюю, что с успехом и делала. От болезни волосы вылезали пучками, пришлось надеть парик. Как-то раз одна актриска в опере отправилась покурить за кулисы, ворвалась в гримерку и, увидев меня без парика, воскликнула:

– Только представь, ты носишь волосы другой женщины!

Мерзавка. Я взглянула на ее кашемировую шаль и парировала:

– Только представь, ты носишь шерсть другой овцы!

Я снова начала курить, причем беспрестанно, поскольку нервы мои были в столь же плачевном состоянии, что и волосы.

Я побывала в других города Европы, где мне оказывали теплый прием, и танцевала, танцевала, танцевала, пока не избавилась от горячечных галлюцинаций о том, как я очаровала короля и освободила страну, ну и… о Дюжарье. И тогда я уехала в Америку и наконец попала в Калифорнию.

Новый Орлеан – самый европейский из всех городов Америки, а потому может считаться царь-градом. Он стал сценой как для моих театральных триумфов во время турне по Новому Свету, так и для самых громких скандалов в суде и за его пределами.

Итак, расставшись с пятью сотнями долларов в качестве залога, но не с расположением местного населения к моим потугам, я отправилась в плавание от Джексон-сквер 22 апреля 1853 года на почтовом судне «Филадельфия», направлявшемся в Аспинуол на берегах Панамы, а оттуда к золотым приискам в Калифорнии.

В те дни существовало лишь три способа добраться до Калифорнии. Путь по суше занимал несколько месяцев. Можно было плыть морем, огибая мыс Горн и попадая в бесконечные шторма в Южной Америке; так часто отправляли грузы, и тогда дорога тоже занимала месяцы. Поскольку я и сама отличаюсь ураганным характером, такой вариант привлекал меня, хотя мне и не нравилась идея, чтобы меня грузили вместе с багажом. Ну и третий путь – по Центральной Америке через Панаму или Никарагуа по железной дороге, на лодках или вьючных мулах, которых часто использовали для перевозки людей и поклажи. В этом случае на дорогу уходило несколько недель.

Как я сказала в суде Луизианы о том джентльмене, что ввязался со мной в театральную стычку, я предпочту, чтоб меня лягала лошадь, а не осел. Центральноамериканский маршрут со всеми этими мулами манил меня, несмотря на истории о влажных джунглях, населенных насекомыми и лихорадкой.

В конце концов, мне доводилось выбираться из дебрей и раньше. Только тогда это были дебри, созданные руками человеческими, а именно мужскими, и лишь однажды женскими. У меня было много причин поехать в Калифорнию. Во-первых, артисты шли по следу золота, так что мои собратья по сцене уже обосновались на золотых приисках. Во-вторых, я просто устала от всех этих судебных баталий: не только от последнего суда в Новом Орлеане, но и от мерзкого процесса, положившего конец моему браку с Джорджем Хилдом. После того как я сбежала из Баварии в Швейцарию, а потом вернулась в Лондон, этот молодой обаятельный офицер выразил готовность защитить меня, дав свою фамилию. Его ретивая тетушка не позволила нашему браку продлиться и месяца, написав донос с требованием арестовать меня за двоемужие! Мы бежали в Лондон, а потом в Испанию, где супруг оставил меня. Вот что бывает, когда выходишь замуж за юнца двадцати одного года от роду, как бы очарователен и предан он ни был. Хотя я и заверила дорогого Людвига в письме, что это брак по расчету, он ужасно рассердился и урезал мне содержание наполовину. Увы, он был королем и не мог понять, что женщине самой нужно как-то устроиться, даже если ее сердце разбито и особенно если пуст ее банковский счет.