Майкл Грубер - День мертвых Страница 39

Или нет, он посмеялся бы; она бы подняла свои чудесные глаза, серьезные и ясные глаза, в которых сияла чистая душа, и сказала бы: «Да, я верю тебе, старый призрак: все закончится катастрофой. Я верю, что отец навсегда перестанет говорить со мной, если я сбегу с этим бедняком-гринго; верю, что никогда больше не увижу матери, но все равно не отступлюсь. Если мне суждено умереть за любовь, то готовьте могилу!» Она и в самом деле могла говорить подобные вещи – те, что на испанском звучали естественно и которым не поверил бы никто, будь они сказаны на американском английском, этом рассудительном, бесстрастном, расчетливом языке; могла и говорила, когда стала его женой, и он тоже научился у нее этому языку.

Потому он так до конца и не понял, что оторвал ее от корней. Она таила от него это знание, внушила ему, будто все ее истерики в Нью-Йорке – которые случались редко, но метко – только из-за того, что Мардер не способен на идеальную любовь. И Мардер всегда стремился к идеалу. Он полагал, что лучше страсть из-под палки, чем ее отсутствие, чем то полумертвое состояние, в котором он вернулся из Вьетнама и второпях женился на бедной Дженис, а потом укатил на «Харлее» на юг.

И это была не иллюзия, не видимость любви, за которой скрывается обыденное существование. Нет, эта любовь дошла до предела; их жизнь напоминала оперу – может быть, комическую, переполненную неземными эмоциями, внешне даже нелепую, но только внешне. Он пристрастился к шикарным жестам: дарил ей цветы и драгоценности, которых не мог себе позволить, возил на курорты – та же история – и в туры по Европе и Азии, куда угодно, только не в Мексику. В этом расточительстве был весь смысл – в абсурдности ситуации, когда мужчина, живущий на зарплату, покупает своей любимой такие подарки; например, дюжину гардений посреди нью-йоркской зимы, и только потому, что она обмолвилась, как сильно ей не хватает аромата гардений, проникавшего через окно в ее комнату, когда она была маленькой девочкой.

Вот почему Мардер ничего не сказал ей, когда разбогател на «Эппл»: чтобы сохранить видимость расточительства. Это было единственное, что он утаил от нее за всю жизнь, не считая той злополучной интрижки.

Ее же тайны, как выяснилось позднее, были куда серьезней. Он не подозревал о таблетках, о том, что его жена годами лечилась от депрессии. Она так ничего ему и не сказала и унесла эту тайну с собой, когда спрыгнула в метель с крыши, и Мардеру потом пришлось восстанавливать произошедшее по кусочкам. Она вела секретный дневник, хоть и нерегулярно – не более чем обрывки чувств, оседавшие время от времени среди поэтических переводов. Тяжкий стыд, к примеру, о котором Мардер и понятия не имел; муки изгнанницы, ежедневные оскорбления. Потому что если в Нью-Йорке вы встречаете латиноамериканку с двумя белыми детишками, то она может быть только гувернанткой, и отношение к ней в нашей великой демократической стране соответствующее. Он не знал о ее надеждах, что отец сменит гнев на милость, что с возрастом он смягчится, призовет к себе дочь и они вернутся в Плайя-Диаманте, что когда-нибудь она примет на себя заботу о родителях, как и подобает дочери. Да у него и мыслей таких не возникало, черт бы все побрал.

И надежды могли бы сбыться, не будь Эстебан де Аро д’Арьес таким гордецом, потомком peninsulares[79], чистокровных испанцев, и не живи он в Мичоакане в тот период, когда перемирие между мафиозными группировками закончилось и войны наркоторговцев выплеснулись на улицы, и не откажись он продавать свою гостиницу некоему jefe Ла Фамилиа. Но именно так сложилась его судьба. И вот одним воскресным утром он и его жена сели в свой скромный седан – скромный, потому что Эстебан д’Арьес отказался от сребреников Ла Фамилиа, – и направились в церковь.

На полпути какая-то машина столкнула их на обочину, и дона Эстебана под дулом пистолета вытащили из салона. Его жена храбро набросилась на похитителей и за это словила пулю. Серебро или свинец, как говорят в Мичоакане; дон Эстебан выбрал свинец – и в должное время получил то, что выбрал. Какая-то частичка этого свинца, метафорически выражаясь, пересекла северную границу, словно невидимый крохотный иммигрант, и впилась в сердце Марии Соледад Беатрис де Аро д’Арьес Мардер, убив и ее тоже – так же метафорически выражаясь.

И Мардер в это верил, потому что с похорон его жена вернулась (она настояла, что полетит одна – мыслимо ли было брать с собой совратителя-гринго, который, если задуматься, и стал причиной этой трагедии?) уже другим человеком. Поначалу он списывал все на шок от утраты обоих родителей сразу, но шли месяцы, годы, и в конце концов Мардер обнаружил, что женат на какой-то незнакомой женщине. К тому времени они уже остались вдвоем, дети учились в колледжах, и вечера, наполненные молчанием, становились все длинней и длинней. Она забросила работу, пристрастилась смотреть телевизор – американские каналы, неслыханное дело! – перестала готовить и одеваться. Он предложил обратиться к специалисту, она отказалась. Но все-таки обратилась, хоть и втайне – ради таблеток. Начала их принимать, успокоилась. И все же, насколько мог судить Мардер, это была уже не Чоле, любовь всей его жизни.

Краем глаза Мардер уловил какое-то движение – и это была она, одетая в голубое платье с белым фартуком, в котором всегда обслуживала посетителей. Он подумал: «Вот и лопнул мистер Тень; в мозгу открылось кровотечение, и у меня начинаются галлюцинации, так что сейчас она подойдет, поцелует меня и заберет в рай, и там мне наконец объяснят, почему так вышло, почему она оставила вместо себя живой труп и в чем я виноват. А может, и не в рай, учитывая обстоятельства ее смерти». На секунду-другую по лицу его расплылась улыбка, но затем безжалостный объектив реальности сфокусировался вновь. Перед ним была тощая неряха с кислой физиономией, вместо белого, до хруста выглаженного фартука – мятый, покрытый пятнами. Она спросила, чего ему угодно, и Мардер заказал кофе с эмпанадой[80], просто чтобы отделаться от нее.

Официантка вернулась с мутным, жидким кофе и фабричным пирожком, перегретым в микроволновке. Откусив кусочек и сделав единственный глоток, Мардер подсунул под тарелку сотенную купюру и вышел. Было ясно как день, что за хорошей кухней и обслуживанием в «Лас-Пальмас-Флоридас» больше не ходят; как они вообще умудряются держаться на плаву? Какой-то господин, явно нетрезвый и явно иностранец (рыжеволосый, круглолицый, средних лет), регистрировался у стойки в компании молодой женщины, с трудом балансировавшей в туфлях на четырехдюймовой платформе; на ней был шелковый шарф, повязанный наподобие топа, и юбка, которая едва прикрывала ее круглые высокие ягодицы. Мардер глядел им вслед, когда они удалились в номер, покачиваясь, хватаясь друг за друга и хихикая на двух языках.

Он спросил у портье, где найти Анхеля д’Арьеса. Юнец пожал плечами и снова взялся за чтение. Мардер выхватил журнал у него из рук, повторил вопрос и очень смутился, когда на лице несчастного парня мелькнул неподдельный ужас. Он вложил в журнал сотенную купюру, и портье кивнул на дверь с табличкой OFICINA.

Мардеру уже приходилось бывать в этой комнате. В прежние дни обстановка состояла из старомодного стола со сдвижной крышкой и ячейками для бумаг, застекленного книжного шкафа, двух деревянных картотек, вращающегося кресла, двух гнутых стульев из бара и дивана, набитого конским волосом, – на этом диване молодой Мардер тайно и с превеликим удовольствием миловался с девушкой своей мечты.

Сейчас на диване восседал Анхель, на стульях – двое молодых оболтусов, классических ni-nis. На экране большого настенного телевизора трое людей занимались сексом. Раньше на этом месте висел образ Богородицы Гваделупской в рамке под стеклом. В комнате пахло марихуаной и выдохшейся текилой.

Когда Мардер вошел, все глаза обратились к нему.

– Привет, Анхель, – сказал он.

– Чего тебе надо?

– Поговорить. Не мог бы ты выключить эту штуку и попросить своих друзей, чтоб они оставили нас на минутку?

Анхель не шевельнул и пальцем и снова уставился на экран. Свечение от копошащихся тел на экране окрашивало его лицо в нездоровый розовый цвет, как будто у него было что-то с кожей. Мардер встал перед телевизором и обратился к лоботрясам:

– Джентльмены, не будете ли так любезны?..

И сопроводил слова жестом, от которого распахнулась куртка и стала видна рукоять пистолета. Они вопросительно посмотрели на Анхеля, тот махнул рукой и произнес пару слов, позволивших им встать и неспешно выйти без ущерба для их жалкой чести.

Когда за ними захлопнулась дверь, Мардер ткнул пальцем в экран; Анхель взял пульт и приостановил порнушку. Тогда его гость заговорил:

– Анхель, ты знаешь, кто я такой?

– Да, ты живешь в большом доме на Птичьем острове. Я слышал, у тебя есть связи и мы будем с тобой делать дела.