Силвер Элизабет - Обреченная Страница 51

Ему незачем было в тот момент говорить. Он все понял. Как и Ноа, как и Калеб, Оливер инстинктивно понял, что будет дальше. Он пожал мне руку, поблагодарил за возможность поработать и за все, что узнал за последние пять месяцев работы над этим делом в МАСК, и вышел из моего кабинета. Он даже не выглядел удивленным.

Мама

Одна неделя до дня «Х»

Глава 29

Я слышала, что знать точную дату своей смерти – это проклятие. Я слышала, что в некоторых обществах это знание повергало людей в такое безумие, что использовалось в качестве политического оружия и как предлог для захвата территорий. Сначала это вызывает надлом, а потом – срыв с катушек. Это использовали вместо бичевания и пытки водой, вместо дыбы или пытки клеткой.

Для большинства искателей призраков, с которыми я обитала по одному адресу в течение почти десяти лет, это именно так. Наказание куда худшее, чем сам коктейль из трех препаратов. Однако для меня это подарок. Возможность, дарованная нам, в отличие от других. Какое благословение – планировать свою жизнь год за годом вплоть до самой смерти. Обдумать последний ужин, слова, которые собираешься произнести, представить себе внимание, которое ты привлечешь. Это твое наследие. Подумайте об этом. С людьми случаются несчастные случаи, ни дня, ни часа которых они не знают. Случайная машина сбивает человека на шоссе на полпути на деловую встречу. Никто не предвидит отключения электричества во время операции по тройному шунтированию. Даже глава государства может только надеяться – но не может быть уверен, – что конкретного убийцу перехватят. Никто не может как следует подготовиться к этому свиданию – даже если и знают дату, – кроме нас.

Не могу сказать, чтобы именно из-за знания своего часа Х я начала обдумывать свои последние слова и что я хотела бы заказать на последний ужин. Подозреваю, что все это не будет иметь никакого значения в долгосрочной перспективе ни для кого из приличных людей. Я знаю только, что это случится 7 ноября где-то в семь вечера. Если б я знала это в тот канун Нового года, возможно, все случилось бы иначе. Я пыталась сделать себе такой подарок не раз, но подарки – это то, что должен дарить кто-то другой.

Я не слышала ничего о своем отце с тех пор, как ушла из «Бар-Подвала» меньше двадцати четырех часов назад. О Саре я тоже ничего не слышала. Или о полиции. Я читала газеты и почти постоянно торчала в Интернете, выискивая сообщение о том, что двадцатичетырехлетняя выпускница Пенсильванского университета была найдена мертвой или что на дочь жительницы Мэйн-лайн совершено нападение. Везде, куда я заходила – в бакалейную лавку, аптеку, ванную, – я дважды, а то и трижды оглядывалась. Там кто-то был. Всегда кто-то был.

Улицы начали заполняться людьми в масках и со стаканами, празднующими начало 2003 года. Девушки носили мини-юбки и не прикрывали колени или плечи шерстяной тканью от укусов зимы.

Я не могла позвонить Бобби и впутать его в то, что произошло с моим отцом и Сарой. Я не могла позвонить Марлин и сказать ей, что все это – результат ее отчаяния, ее бесчувственности, ее проклятой упертости, и что она вложила смерть в виде маленькой белой таблетки в руки моего отца. Я могла лишь коротать ночь, следя за церемонией опускания шара в Нью-Йорке на экране моего четырнадцатидюймового телевизора и слушать, как трахаются мои соседи.

На какое-то мгновение я подумала съездить в Калифорнию навестить мать. Или повидать брата в Энсино, или даже найти Фельдшера Номер Один и выяснить, почему он бросил мою мать. Я целых пять минут запихивала свои поношенные рубашки, брюки, юбки и платья в старомодную дорожную сумку – ту самую, которую взяла у матери, когда уехала учиться много лет назад. Она была светло-голубой, на потертом темно-синем полосатом ремне. Колесиков у нее не имелось, а ручка была закреплена упаковочным скотчем. Но ничего не влезало.

Потом я вытащила все из сумки и уложила в мой рюкзак лишь немногое, включая тот самый пистолет «смит-и-вессон», который сунул мне мой отец в ту самую безумную ночь, тысячу лет назад, как мне теперь казалось. Он был серебристый и лежал во внешнем кармане, как фен или пара сандалий. Патроны по-прежнему были плотно набиты в коробку. Я открыла ее и высыпала их поверх кошелька, сотового телефона, пустого блокнота и ручки, в старый холщовый мешок, который облез на дне. Края его растопырились, как веер для фламенко. Черные патроны потекли внутрь, головкой вперед, тихонько погромыхивая среди всего, к чему я прикасалась последние два года.

Я снова взяла пистолет и погладила пальцами его спинку, бока и брюшко. Было нечто экзотическое в его гладкой шелковистости, в том, как он массировал внешнюю сторону моих пальцев, когда они скользнули внутрь, в том, как он заставлял меня чувствовать себя беззащитной и жалкой, как Сара, когда та лежала в «Бар-Подвале». С первого взгляда, отягощенного бессонницей и усталостью, я увидела, что его серийные номера спилены. Я даже не удивилась.

Поскольку патроны лежали так близко, я взяла один из них. Моя ладонь подалась на сантиметр или два от тяжести револьвера и патрона в одной руке. Сначала я поставила оружие на предохранитель и вставила патрон в барабан. Затем взяла еще один и вставила его. Еще, еще и еще – пока все шесть патронов не оказались на месте.

Закончив заряжать револьвер, я поставила воду на плитку и села ждать, пока чайник не засвистит в до миноре. Несколько раз я замеряла время, когда кипятила воду, и это занимало не меньше двух минут и не больше двух минут пятнадцати секунд, в зависимости от температуры на улице. Теперь это заняло чуть меньше двух минут пятнадцати секунд. Я чуть не уронила чайник, разливая воду по двум кофейным чашкам, как будто ждала, что вот-вот появится мой отец и объяснит мне, что же произошло.

Как будто приедет моя мать и отговорит меня.

Как будто ко мне вернется Персефона и скажет…

…и скажет…

Я пошла на кухню и открыла шкафчик, где стояли рис, специи и макароны. Ароматы чатни и шафрана витали в воздухе, как белые кучевые облака. Я потянулась к коробке с чаем, пальцами выловила последний пакетик «Лемон Зингер» и одним движением оторвала его верхушку. Я использовала один пакетик на обе чашки, погружая его нежную кожицу то в одну, то в другую, снова и снова, оставляя между ними след из капель пахнущей лимоном воды, как следы на месте преступления, которые никто не сумеет распутать.

Цитрусовый аромат достиг моих ноздрей. Пальцы выбрали одну чашку, целую и немыслимо чистую. Вода так тепло и успокаивающе лилась внутрь, как мед, сочащийся из рожка. Как мороженое из ложечки. Как густой горячий шоколад, сладкий от кукурузного сиропа. Сладкий и идиллический.

Единственное, что могло сделать этот вечер сносным, – баночка таблеток снотворного, но, к сожалению, моя аптечка была пуста. Рецепт был давно просрочен. Так что вместо этого я положила на язык две таблетки ацетаминофена и ибупрофена и рассасывала их, пока они не стекли в мой пищевод. И, не думая о последствиях, подошла к рюкзаку и вытащила револьвер. Будет не так чисто, как если наглотаться таблеток, но все же.

Поначалу я попыталась взять его в левую руку и держать перед лицом так, чтобы смотреть прямо в дуло. Но рука слишком дрожала. Я не могла удержать револьвер перед лицом достаточно долго, чтобы нажать на спусковой крючок, куда уж там прицелиться точно промеж глаз! Я не унаследовала великого дара моего отца – жесткой рациональности, как бы я ни была в этом уверена. Нет. Я – не он. Я вовсе не он. Он-то наверняка мог спустить курок, если б захотел. Я знала, что если сделаю это, то промахнусь и либо изуродую себя, либо устрою себе паралич. Но все же я попыталась сделать это правой рукой. Однако когда я подняла револьвер, мое плечо пронзила такая боль, словно я уже в него попала. Вес револьвера сместил что-то в моих суставах и пробудил мою память. Пришлось положить револьвер на стол. Я не смогу удержать его прямо. Я не смогу поднять его без того, чтобы зазубренные стрелы не разорвали мне всю плоть под кожей, снова вернув меня в то время, когда мне было двенадцать лет. И когда мне было десять месяцев. В тот момент, когда мои пальцы сомкнулись на револьвере, я снова упала с лестницы в доме моей матери.

Я положила его на стол. Была почти полночь. Я включила телевизор, чтобы проследить обратный отсчет. Чай остыл, руки мои устали. Я даже не помню, как заснула, уронив голову на кухонный стол. Вспоминая эту ночь, я думаю, что какая-то часть моего «я» уже знала, что я в последний раз сплю у себя в доме.

Глава 30

Это случилось в первый день нового года.

Я проснулась на кухне. Моя щека прилипла к дешевой деревянной обшивке моего обеденного столика. Две кофейные чашки стояли, как два мандариновых кружка, по обе стороны от меня. Между ними, почти как испуганный щенок в грозу, лежал револьвер – мой револьвер, мой врожденный порок. Он лежал ровно там, где я положила его за несколько секунд до Нового года.