Монс Каллентофт - Дикая весна Страница 9

Даже здесь ощущался запах гари – чуть уловимый оттенок в воздухе смешивался с запахом собачьих испражнений в парке Садового общества – всех тех зимних испражнений, которые собачники были не в состоянии собрать на морозе, и теперь потихоньку оттаивающих на весеннем солнце.

На улицах лежат остатки песка, которым их посыпали. Иногда асфальт под ногами предательски скользкий, как напоминание, что холод ушел совсем недавно. Малин тщетно пыталась избежать этого чувства на парковке, и теперь она стоит у окна в гостиной родительской квартиры, где когда-то стояли на подоконнике ныне давно увядшие растения. Малин оглядывается, прислушивается к звукам, которые издают папа и Туве на кухне.

Гости уже разошлись.

Кофе весь выпит, но жирный, тяжелый запах пирожных и бутербродного торта все еще висит в воздухе, от чего у Малин просыпается голод.

В кухне папа стоит у мойки, быстро водя щеткой по старинному фарфору; Туве вытирает свежевымытую посуду.

– В холодильнике есть еда, если ты проголодалась.

Он улыбается Малин, смотрит почти с облегчением. «Ты теперь свободен, папа, не так ли?»

– Я не голодна, – отвечает она.

– Ты должна была проголодаться, – говорит Туве. – Съешь чего-нибудь.

Малин открывает холодильник и берет с бутербродного торта несколько креветок.

Прямо перед ней в холодильнике – бутылка мандаринового ликера.

Тяга к спиртному ударяет в живот, в сердце, в душу, и Малин произносит:

– Туве, ты обожала такие вот креветки из банки, когда была маленькая.

– Не представляю себе, – отзывается Туве. – Мне кажется, у меня все же был хоть какой-то вкус. Я ведь не ела этих креветок прямо из банки?

Папа смеется, но смех тут же обрывается.

– В четверг встреча по поводу наследства, – говорит папа. – У адвоката Страндквиста. В два часа в его конторе на улице Святого Ларса, двенадцать. Это необходимо сделать.

«Ясное дело, необходимо», – думает Малин. И против своей воли начинает думать о наследстве, оставшемся от мамы, – знает, что в нынешней ситуации папа получит все, однако жадность сжимает горло. Она не отказалась бы получить хоть часть тех миллионов, которые можно выручить от продажи их квартиры на Тенерифе.

Я хочу!

Дай мне!

Это мое!

Жадность человеческая – лучший друг зла. Плевать мне на это гребаное наследство.

– Да все будет в порядке, – говорит Малин, заставив себя не думать о наследстве. – Ведь это всего лишь формальность.

Папа кивает, но продолжает:

– Дело не в этом, дело в том, что…

– Понимаю, это тяжело, – говорит Малин. – Но мы будем там вместе. Все уладится.

– Мне тоже надо присутствовать? – спрашивает Туве.

– Нет, тебе необязательно, – отвечает папа. – Ну что, мы закончили?

Туве кивает и кладет полотенце на край мойки.

– Я должна ехать в отделение, – говорит Малин. – У нас сейчас будет очень много работы.

Никто до сих пор ни словом не заикнулся о взрыве. Словно то, что произошло всего в пятистах метрах отсюда, – совсем другой мир.

– Мы понимаем, – произносит Туве. – Мы смотрели экстренный выпуск новостей. А это правда – про детей?

Она не напугана. Не жаждет сенсационных подробностей. Просто ей любопытно. Она слишком хорошо отдает себе отчет в том, какую грязь мир может вылить на человека, – и слишком хорошо для своего возраста подготовлена к восприятию этой грязи.

– Не могу сказать.

– А что же вам тогда известно? Хоть что-то ты можешь сказать?

Тут Малин осознает, что им ничего не известно – кроме того, что они сами не имеют права поддаваться панике, что шок среди жителей города по поводу случившегося не должен перекинуться на полицию. «Мы должны сохранять голову в холоде, – думает она. – Мы просто обязаны, но это будет нелегко. Кто знает, какие идеи возникнут у Карима?»

Малин оставила их в кухне, в обрамлении ярко-зеленых кухонных шкафчиков, которые наверняка были последним писком моды лет двадцать назад. «Похоже, вам хорошо вдвоем», – думает она, сбегая вниз по лестнице.

Оке Форс видит свою дочь из окна гостиной.

Как весна окружает ее, как желтые крокусы на пригорке тянутся к ней, словно хотят попросить у нее защиты от неизвестности будущего.

Он касается пальцами одного из цветочных горшков, думает о том, что никогда не сможет рассказать ей всю правду – сцена будет разыгрываться на встрече у адвоката. Все должно идти своим чередом и все образуется – ведь должно же все как-то утрястись, не так ли?

Он видит, как Малин проходит мимо «Ягуара» Янне, – свет падает так, что ее светлые волосы кажутся нимбом над головой. Он видит, как сияет этот нимб, и думает: «Ты и понятия не имеешь, какая бомба вот-вот взорвется в твоей жизни. Даже представить себе не можешь – но я надеюсь, что ты простишь меня».

Доска в конференц-зале уже почти вся исписана, когда Малин, последняя из всех полицейских оперативной группы следственного отдела, входит туда.

На ней по-прежнему длинное черное платье. Она чувствует, как неуместно оно сейчас выглядит. К тому же оно покрыто грязью и пылью.

Коллеги вернулись с Большой площади. Все в сборе. Как и на платье Малин, у всех на одежде пятна грязи и пыли, напоминающие о тревоге, грязи и хаосе на площади.

Тем не менее в конференц-зале царит удивительное спокойствие. Впрочем, за всем этим кроется внутренний хаос, острая тревога. Что произошло? Какое зло вылезло наружу из своего укрытия? Неужели потусторонние силы таились под снегом, мутировали на морозе, а то, что мы приняли за красоты весны, на самом деле оказалось новой формой зла, сокрытой за многочисленными упоительными запахами?

Малин садится напротив Зака.

Ей хочется выглянуть в окно на площадку детского сада. Дети как раз на прогулке – они возятся в песочнице, катают пластмассовые машинки, прыгают через скакалочку, залезают на новую горку, установленную на площадке всего пару месяцев назад. Яркие цвета, в которые раскрашена горка, заставляют Малин неожиданно вспомнить состояние тяжелого похмелья.

Полицейские молча ждут, что Свен Шёман, которому выпала роль руководителя предварительного следствия, начнет первое совещание о ходе расследования взрыва, произошедшего у банка «SEB» на Большой площади Линчёпинга 7 мая, – взрыва, унесшего жизни двух девочек, личности которых пока не установлены, взрыва, при котором еще пять человек получили серьезные ранения.

Свен перестает писать на доске, оборачивается – и полицейские надеются на чудо, что он каким-то непостижимым образом уже разрешил это дело, так что они могут сказать: «Опасность миновала», – и сообщить об этом всем жителям города.

Но этой весной в Линчёпинге чудесам, видимо, нет места.

– Хочу сказать вам сразу, – говорит Свен Шёман, – сюда направляется СЭПО[2]. Речь может идти о деятельности, направленной на подрыв общества. Формально же ответственность возложена на нас, мы будем помогать СЭПО в их параллельном расследовании, однако не можем рассчитывать на их помощь.

– Скоры они на руку, – шипит Экенберг.

– Успокойся, Вальдемар, – отвечает Карим Акбар. – Я только что беседовал с Карин Юханнисон. Для полной уверенности она провела экспресс-анализ дыры, образовавшейся на месте банкомата – там действительно была заложена бомба. Так что нам потребуется помощь. Похоже, бомбу подложили рядом с банкоматом, а не внутри его, и бо́льшая часть взрывной силы была направлена вовне. Судя по всему, это был зарядище мощностью в одну килотонну. Ранее при попытке взорвать банкоматы с целью получения денег использовались заряды меньшей силы – раз в двадцать меньше. Так что мы можем исключить версию о том, что речь идет об обычной попытке ограбления.

Свен указывает на доску.

Похоже, все остальные согласны с ним – это не обычное преступление.

– Я записал возможные версии, – говорит Свен, – которые мы могли бы обсудить. Прежде всего нас интересует вопрос, кто может стоять за таким действием.

«Действием», – думает Малин.

Щека. Глазик, уставившийся на нее.

Два маленьких ребенка убиты.

А Свен называет это «действием», но это всего лишь способ дистанцироваться от произошедшего, – это необходимо, чтобы расследование шло максимально эффективно.

– Что нам известно о погибших? – произносит Малин.

Коллеги смотрят на нее – судя по их взглядам, только что осознав, где она побывала в первой половине дня, какие события происходят сейчас в ее жизни.

Тревога.

Сочувствие.

Малин ненавидит сочувствие. Но тут же ощущается и сомнение: а вдруг она не выдержит такого удара? Сорвется, снова запьет?

– За меня волноваться не надо, – говорит Малин, желая опередить их. – Ведь сейчас я более всего нужна здесь, не так ли?

Юхан Якобсон кивает. Вслед за ним кивает Карим – и произносит:

– Мы благодарны тебе, что ты в первую очередь думаешь о погибших.