Наталья Александрова - Сентиментальный душегуб Страница 15

– Кусаться ты еще будешь! – рычал он не хуже собаки.

– Что, и правда укусил? – не сумела я скрыть своей радости, уж очень они мне надоели.

– Вот, – Валерик показал палец.

– Даже не до крови, – разочарованно протянула я, – шестьдесят уколов не придется делать… Оставь в покое собаку!

– А чего он кусается! – заныл Валерик, он дошел до слезливой стадии опьянения.

– Собаки пьяных не любят, – наставительно сказала я, – вот не напивался бы как свинья, он бы тебя не тронул.

Зять обиделся на «свинью» и уселся в коридоре прямо на пол. Лизке было неудобно передо мной, она пыталась его поднять, опять залаяла такса Ромуальд, а из их комнаты послышался плач внука. Странно, что он только теперь проснулся! Лизавета посмотрела на меня умоляющими глазами, но я вспомнила давешнюю гору грязной посуды и не тронулась с места. Бросив Валерика, который тут же задремал, положив голову на ящик для обуви, Лизка побежала в комнату к ребенку, и тут послышался стук по батарее.

Над нами живет пенсионер Григорий Полиенович, не то Герой Социалистического Труда, не то инвалид умственного, но очень заслуженный. Ночью у него бессонница, он лежит и слушает соседей. Дом, как я уже говорила, у нас блочный, слышимость потрясающая, а Полиеныч, как услышит шум, так сразу начинает по батарее стучать. Ему скучно одному не спать, он хочет, чтобы весь дом бодрствовал. Но на этот раз он, пожалуй, был прав, гомонили мы здорово.

В комнате Лизавета плачущим голосом укачивала ребенка. Ничего, милая, привыкай к семейной жизни!

Я накрыла Валерика Лизкиной шубой, вытащила из-под вешалки перепуганного Ромуальда и ушла спать. Завтра надо умотать на работу пораньше, пока Полиеныч ругаться не пришел, пусть они тут сами разбираются.

Что произошло на следующий день, мне рассказала соседка тетя Дуся, когда я вечером возвращалась с работы. С утра к нам в квартиру явился Полиеныч. Он потрясал заявлением участковому, называл Валерика «непрописанной заразой» и грозил выселить его как тунеядца на сто первый километр. Наш Полиеныч живет прошлым, ему кажется, что на дворе пятидесятые годы. Валерик не сдержался и ответил инвалиду умственного труда нецензурными словами. Пока они лаялись в буквальном смысле слова, потому что такса Ромуальд принимала в разговоре самое непосредственное участие, у Лизаветы, которая пыталась в это время покормить ребенка, пропало молоко. Полиеныч ушел писать жалобу, а Лизавете изменило ее всегдашнее спокойствие, и она устроила мужу скандал за вчерашнее поведение. Валерик сгоряча собрал свои вещички и рванул к маме. Мама, в свою очередь, осознав, что сынуля возвращается на ее иждивение, пришла в ужас, ведь они с мужем уже вкусили райского житья в отдельной двухкомнатной квартире в тишине и покое. Поэтому моя сватья развила бешеную деятельность, дала Валерику денег на новый магнитофон, купила внуку костюмчик с Микки-Маусом, а Лизавете – шелковую блузку. К столу она привезла из «Севера» двухкилограммовый торт. Сватья так разошлась, что даже подарила таксе Ромуальду стеганый комбинезон, чтобы он не мерз в морозы и не пачкал живот в оттепель. Со всей вчерашней суматохой я не успела предупредить семейство, что Ромуальд у нас гостит временно, они думали, что я от одиночества завела собачку. Как будто в этой квартире, населенной грудными детьми и двухметровыми обалдуями, можно испытывать одиночество. Но к таксе я питала нежные чувства, чему очень удивилась.

Вечером в доме царила полная ламбада. Лизавета в новой блузке выглядела вполне счастливой. Внук радостно гугукал в комнате. Такса Рома с Валериком смотрели по телевизору чемпионат по баскетболу. Правда, зять по рассеянности съел все мясо из кастрюли Ромуальда, но зато мне оставили полторта.

Я выпила чайку, погладила собачку и поймала себя на мысли, что с нетерпением жду субботы.

На одной из тихих улиц в центре Петербурга стоял двухэтажный дом, огороженный высоким забором. Когда-то в этом доме располагалась детская стоматологическая поликлиника, забор был гораздо ниже, и прохожие могли видеть палисадник и измученных мамаш, выволакивающих из поликлиники своих рыдающих детей. Поликлинику закрыли, дом переходил из рук в руки, и последние два года в нем располагалась организация с длинным названием «Центр восточных единоборств. Врата Шаолиня». Забор вокруг центра отстроили глухой и высокий, прохожие больше не видели, что творится в палисаднике. Зато многочисленные телекамеры позволяли обитателям особняка наблюдать за прохожими.

Около полудня возле въезда на территорию «Центра восточных единоборств» остановился роскошный «Мерседес» с затемненными стеклами. Охранник вызвал старшего, и тот, разглядев номер автомобиля, позвонил по местному телефону руководителю Центра, который для своих людей носил скромное имя Учитель, а для посторонних, в особенности для недоброжелателей, – несколько претенциозное имя Ли Куй. Те, кто в свое время одолел классический китайский роман «Речные заводи», усмехались, слыша это имя, они знали, у кого оно позаимствовано. Но таких было мало.

Ли Куй, узнав, кто к нему пожаловал, распорядился открыть ворота и сам пошел навстречу гостю.

«Мерседес» въехал на территорию центра и остановился перед крыльцом. Дверцы распахнулись, из машины выскочили двое подтянутых охранников и помогли выйти невысокому полному китайцу средних лет.

Ли Куй спустился по ступеням крыльца навстречу гостю и церемонно поклонился. Гость сдержанно кивнул в ответ. На лице его была печать страдания, мешки под глазами говорили о бессонной ночи.

– Я несказанно рад видеть вас в своем скромном жилище, господин Фан.

– Слава, брось свои китайские церемонии, я не для этого приехал, а для серьезного разговора.

– Прошу, – Ли Куй взял гостя под руку и провел внутрь здания.

Телохранителей задержали при входе, босс повернулся к ним и приказал не вступать в пререкания. Вслед за хозяином он прошел через холл, увешанный китайскими свитками с рисунками тушью и цепочками иероглифов, затем через большой спортивный зал, где около тридцати молодых людей в такт восточной мелодии красиво, как балетные танцовщики, наносили друг другу удары ногами. Пройдя через зал, они оказались в небольшой полутемной комнате, обставленной низкой деревянной лакированной мебелью.

Хозяин усадил гостя в низкое кресло, подал ему белую фарфоровую чашечку и налил из чайника подогретую рисовую водку. Гость поморщился:

– Слава, ты же знаешь, что я не пью эту дрянь.

– Дорогой господин Фан, – церемонно, но с ноткой издевки в голосе сказал Ли Куй, – нельзя так отрываться от своих корней. Мы с вами китайцы, и мы должны чтить традиции своей великой родины. В конце концов, я же не требую, чтобы вы безукоризненно говорили на пекинском диалекте и умели писать три тысячи основных иероглифов, но выпить со мной чашечку рисовой водки вполне в ваших силах.

– Ладно-ладно, – Ли Фан поднес к губам чашку, – в конце концов, мы оба родились в России и чувствуем себя скорее русскими, чем китайцами…

– Вы – может быть, – неожиданно агрессивно ответил Ли Куй, – но я – нет. Итак, скажите мне, господин Фан, чем я обязан вашему посещению после нашей прошлой не слишком теплой встречи?

– Слава, я понимаю, что ты сейчас попляшешь на моих косточках. Я к этому готов. Согласись, что тогда ты наехал на меня без всяких к этому оснований, ведь из того, что я китаец, как и ты, вовсе не следует, что я должен ложиться под твою крышу. У меня охрана хорошая, ты в этом сам убедился.

– Ах, господин Фан, как я жалею, что вы не хотите усвоить утонченные манеры нашей великой родины! Что за выражения – «наехал», «крыша»! Раз вы сегодня ко мне пришли по своей воле, следовательно, вы признали мою правоту!

– Слава, я согласен пойти под твою крышу.

– Какие радостные слова! Что же вас заставило прийти к такому мудрому решению?

– Какая-то сволочь убила мою жену.

– О, какое горе, господин Фан! – Ли Куй изобразил на лице горестное изумление, хотя информацию эту он получил чуть позже самого Фана.

– Прекрати клоунаду! Мне больно, как еще никогда не было. Я с трудом терплю эту боль. Она… она оказалась… Но я простил бы ей все, лишь бы она была жива. Я ее любил… – Рыдания заглушили последние слова Ли Фана, он закрыл лицо руками, плечи его мелко затряслись.

Ли Куй сидел напротив него с каменным лицом, ничем не выдавая своих эмоций.

Внезапно Фан убрал ладони и поднял лицо к своему собеседнику. На лице его не осталось и следа минутной слабости, оно выражало только гнев и решимость.

– Ты знаешь, что я от твоих людей отбился и снова отобьюсь, но я иду под твою крышу добровольно. Плата за это – убийца моей жены. Ты должен найти его и наказать. В полиции считают, что ее убила женщина, жена того жеребца… Они нашли там женскую перчатку со следами пороха. Но я не верю в убийство из ревности, слишком все было бы просто. Сердце подсказывает мне, что здесь что-то совсем другое. Узнай правду, найди виновного и накажи – и я добровольно перейду под твое покровительство.