Бу Бальдерсон - Министр и смерть Страница 15

— Ты не заметил по дороге ничего подозрительного. Ни крика, ни выстрела, ни зашумевшего мотора? — Министр для наглядности продемонстрировал все эти звуки.

— Нет, не заметил ничего, но, когда мы вошли через калитку, в саду определенно кто-то был. Кто-то побежал от двери вдоль стены и пропал за углом.

— Ты видел, кто это был?

— Нет.

Ответ прозвучал быстро и уверенно.

— Было темно: деревья там стоят тесно. Тень отделилась от остальных теней. Если бы он стоял тихо и не шевелился, я бы его не заметил.

— «Он»? Ты все-таки видел, что это — мужчина?

Профессор неотрывно глядел на Министра: несколько мгновений он молчал, он как будто был сбит с толку.

— Разве я это сказал?.. Я просто предположил, часто ведь говоришь автоматически, не имея в виду чего-то определенного. Нет, рассмотреть, кто это был — мужчина или женщина, было невозможно, я видел только фигуру, тень.

— А потом вы вошли в дом? Вместе?

— Да. Я подумал, что лучше нам войти вместе, может, в доме побывал вор? Входная дверь оказалась незапертой... Остальное ты знаешь.

— В котором часу точно вы обнаружили ее, и долго ли она, как вы считаете, была мертва?

Министр с удивлением и одобрением взглянул на меня. Могу сказать в свое оправдание, что задавать вопросы — неотъемлемая часть моих служебных обязанностей.

— Она была мертва к этому времени минут пять-десять. Часы показывали одиннадцать минут десятого. Я хорошо это помню, потому что запись точного времени наступления смерти и обнаружения мертвого тела входит в кодекс действий врача, когда он оказывается в подобной ситуации.

Кристер Хаммарстрем едва ли не стыдился точности своего свидетельства.

Мы еще немного поговорили о Беате и постигшей ее судьбе, после чего разговор перешел на людей ныне здравствующих, на хрупкость их существования на земле, а с этого на переменчивость погоды и направления ветров в эту пору года. Мы поднялись, чтобы откланяться.

Но Кристер Хаммарстрем не отпустил нас.

Он пошел с нами вдоль берега и стал рассказывать о своем саде, уделяя больше внимания своим будущим планам, чем тому, что уже совершил. В момент, когда он говорил нам, что зарезервировал для работ в саду каждый свой свободный день на много лет вперед, в голосе его зазвучала одержимость идеей, настоящая страсть.

Хотя тут же его порыв угас, и перед нами снова был усталый и потерянный человек, убежденный в том, что ему никогда не осуществить свои блестящие планы.

Он вызвался проводить нас обратно до своего дома, но Министр остановил его.

— Посиди здесь, дай спине отдохнуть! Мы найдем дорогу, — заботливо заверил он, и мы одни по ухоженной садовой дорожке между двумя рядами густой обрезанной сирени направились к дому. Однако, едва мы миновали его, как Министр в три больших прыжка оказался у входной двери.

— Пошли, дверь открыта! — прошептал он мне.

— Уж не собираешься ли ты?..

— Нужно осмотреться. К чему разговоры и допросы, пора браться за настоящее дело. Если боишься пойти со мной, разбери мусор вон из того бака! — и он показал на пузатую железную бочку. Из щели между ее крышкой и корпусом, как из беззубого, не держащего слюну рта сочилась какая-то жидкость. Вокруг жужжали и носились мухи... Я содрогнулся, ощутил во рту вкус малинового сока и шагнул вслед за Министром, успев подумать, что, если бы имел подобных Министру соседей, то никогда бы не оставлял дверей дома незапертыми.

Он крался по комнатам, заглядывал во все углы, беззастенчиво открывал шкафы и ящики и даже порылся кочергой в золе камина. Свои действия он комментировал:

— Результата можно добиться только действуя - действуя быстро и решительно! Сколько же здесь пивных бутылок! То, что я сейчас делаю, называется криминально-техническим дознанием. Пойдем, я покажу тебе зал трофеев!

Несмотря на мои протесты, он повел меня вверх по лестнице.

Мы вошли в большой зал. Вдоль стен рядами стояли стеклянные ящики, заполненные кубками и медалями, а между стеллажами висели чучела звериных морд и всевозможного вида ветвистые рога. Я тут же вспомнил: в молодые годы профессор Хаммарстрем считался одним из лучших в стране мастеров стрельбы из охотничьего ружья. Впрочем, он и теперь еще сохранял очень хорошую спортивную форму.

— Твердая рука и зоркий глаз, - пробормотал Министр и похлопал по носу чучело, когда-то бывшее оленем.

После этого он исчез в стене.

Я схватился рукой за стеллаж, чувствуя, что тоже созрел для набивки и готов пополнить собой выставленную в зале коллекцию.

— Иди сюда! Ты только посмотри! — Министр высунул голову справа из хорошо замаскированной панелью двери.

Я приблизился и в нерешительности остановился у того, что, очевидно, было входом в спальню профессора. В спальне царил полумрак, фронтонное окно было занавешено темно-зеленой скатывающейся шторой.

У другого окна, выходящего на залив, стоял Министр. Согнувшись на бюро, он изымал из него пачку писем.

— Наш герой — большой педант! Он хранит всю свою переписку. Вот еще одно письмо, датированное аж 1959 годом. Чтобы разобраться в этом во всем, нужно время. Загляни пока в платяной шкаф! Черт! Как здесь темно! Будь добр, подними штору!

Пока я, оцепенев от подобной наглости, стоял и рассматривал эту живую картину, являющуюся, по моему мнению, самой доходчивой иллюстрацией к крылатым словам, гласящим, что любая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно, внизу хлопнула входная дверь.

Еще через мгновение мы услышали звук тяжелых шагов профессора, поднимавшегося по лестнице.

— Черт побери! — Министр у бюро засуетился. — Как не вовремя! Быстро под кровать! Быстрее, быстрее!

Я до сих пор не могу понять, как я все-таки на это пошел? Наверное, виной тому малиновый сок. Должно быть, это он полностью подавил все механизмы сопротивляемости моего организма — и физические и психические. Помню, ноги у меня подкосились, я опустился на пол и безвольно дал увлечь себя под кровать, где Министр уже облюбовал для себя место у стены.

Свисавшее до пола покрывало еще покачивалось, когда в комнату вошел профессор Хаммарстрем. Ругаясь и кряхтя, он снял туфли — «а спина-то, видно, побаливает», не испытывая никакого сочувствия к нему, подумал я — после чего начал ходить по комнате, как мне показалось сначала, бесцельно. Однако, скоро я понял, что он что-то разыскивает — по всей видимости, свои шлепанцы. Вот он вернулся к кровати, сунул под нее ногу и пошарил голой ступней по остававшемуся там свободному пространству. Наткнувшись на мою руку, он сначала нерешительно пнул ее, а потом отдернул, словно наступил на горячие угли. Все так же кряхтя, он опустился на колени и откинул край покрывала. Я никогда не забуду выражение его лица, вплотную приблизившегося к моему: на нем были нарисованы изумление, страх и ярость, смешанные в самой невообразимой, ужасной пропорции. И, каким бы глупым и нестерпимым ни было мое собственное положение, я профессора понял. Человек, разыскивающий под кроватью свои шлепанцы и вместо них находящий престарелого адъюнкта, за которым смутно виднеется министр внутренних дел, несомненно, имеет право на самовыражение в самом широком диапазоне. Конечно, настоящий хирург должен быть готов ко всему, однако вряд ли можно требовать от него хладнокровия в ситуации, когда он, немало потрудившись над черепушкой больного и вскрыв ее, находит внутри вместо неизвестно куда улетучившегося мозга две старые, не годные к работе селезенки.

Я молча выполз наружу. Я просто-напросто посчитал, что говорить в подобном положении какие-то слова бессмысленно. Министр, однако, обычно за словом в карман не лазящий, спокойно отряхнулся и сказал:

— Ты никогда не подметаешь под кроватью? Что мы там делали? Видишь ли, адъюнкту Перссону захотелось полюбоваться на залив из окна твой спальни, а потом его свело судорогой, и я положил его на жесткое — на пол. И, чтобы никто ему не мешал, затолкал под кровать. А потом и сам залез под нее, чтобы составить ему компанию. Как-никак он — мой гость.

— Не горячись! Конечно, он нам поверил!

Я еле тащился по Тайной тропе, тяжело опираясь на мою трость. Оптимизма Министра я не разделял. Естественно, у человека, регулярно два дня в неделю обманывающего парламент своей страны и тем не менее каждый раз побеждающего при голосовании, чувство реальности притупляется: он теряет способность правильно оценивать реакцию людей на те или иные свои действия. Профессор Хаммарстрем, конечно, не поверил нам. При поспешном отступлении через сад, оборачиваясь, я видел мелькавшее рядом со шторой в окне его перекошенное лицо: на нем было нарисовано все, что угодно, но никак не доверие.

Я был зол и подбирал подходящие слова — убийственные, глубоко разящие, ранящие слова, которые бы мучили и жгли моего зятя стыдом всю оставшуюся жизнь.