Кондратий Жмуриков - Следствие ведут дураки Страница 15

В ответ до него долетел женский голос, явно не принадлежащий Лизе Гарпагиной, и бас Николя:

— А-а… черрртова кукла!!

Осип бултыхнул массивным подбородком, а Иван Саныч сжался на стуле и пробормотал:

— Ну вот, конечно. Настю-то у ворот забыли. Щас она нам покажет — негра с бейсбольной битой…

Иван Саныч и Осип жили в Сен-Дени уже два дня, но так и не собрались выехать в центр Парижа, чтобы полюбоваться известными всему миру достопримечательностями французской столицы. Вместо этого они обживали отведенные им Гарпагиным две комнаты, которые по странному недоразумению оказались смежными. Обживание новых, с позволения сказать, апартаментов происходило по следующей замечательной схеме: Иван Саныч, едва продрав глаза, нелегально проникал в подвал, который находился непосредственно под его комнатой. В подвале хранились старые выдержанные вина, которые были куплены месье Гарпагиным вместе с домом и с тех пор не были распиты ни на литр.

Осип и Иван Саныч быстро исправили это досадное упущение; для лучшего доступа в подвал, ключи от которого хранились у Степана Семеныча, Осип разобрал пол, и теперь гости из России находились, как говорится, на прямой связи с благородными напитками Франции.

Если бы Степан Семеныч узнал, что драгоценные напитки, к которым он боялся прикоснуться, нещадно льются в луженые русские глотки, больше привыкшие к водке и самогону, — его реакция могла бы быть непредсказуемой и, скорее всего, неблагоприятной для гостей. Достаточно вспомнить, как реагировал незабвенный гоголевский Плюшкин на пропажу крошечного обрывка бумаги, чтобы представить, какие Зевесовы громы и молнии ожидали бы Осипа и Ивана Саныча в случае их позорного разоблачения с винными махинациями.

К счастью, Гарпагина занимало совершенно иное, нежели времяпрепровождение бравых россиян. Его снедали две губительные и, главное, редко совместимые страсти: страх и — просьба не хохотать в голос — острая, выматывающая силы и нервы влюбленность.

Седина в голову — бес в ребро.

Замшелого сен-денийского рантье угораздило влюбиться в Настю Дьякову.

В тот первый день, когда он выглянул в окно, услышав незнакомый женский голос, он увидел потрясающую сцену: Николя, его сын, хлопает яркую стройную девушку пониже спины и вдруг каким-то совершенно непостижимым образом оказывается на траве, откуда поднялся буквально несколько секунд назад, да и то с помощью сестры. Стоящей тут же и наблюдавшей, как незнакомая ярко-рыжая девица с короткой прической и одетая немногим скромнее шлюхи с Пляс Пигаль, сначала опрокидывает огромного, как башня, Николя, а потом ослепительно улыбается негру Лафлешу, который все еще очухивался от удара Гарпагина по причинному месту и сидел на земле, раскачиваясь взад-вперед, как старый еврей на субботней молитве в синагоге на улице Розьер.

Степан Семенович подумал, что это чудовищно, что мало того — наглая девица нарушила границы чужих владений и подняла руку на какого-никакого, но родного сына месье Стефана, так ведь она еще и возмутительно улыбается при этом и говорит так громко, как будто бы находится не в чистом и культурном парижском предместье, а на горланящем и перекатывающемся ором и грохотом тележек рынке где-нибудь в средней полосе России.

Степан Семенович незамедлительно пожелал вытурить нахалку вон из своих владений.

Но тут ему было суждено узнать, что рыжая девица, обладающая навыками рукопашной борьбы, приехала вместе с Осипом и Иваном Санычем и намерена пожить в его, Гарпагина Эс Эс, доме.

И неожиданно для самого себя Степан Семенович почувствовал радость и удовольствие от этого примечательного обстоятельства, и за ужином, который был непозволительно роскошен для бедного рантье, умилялся тому, как Настя поедала устриц и дорогие сыры, которые, если судить по выражению лица Лизы Гарпагиной, бывали в доме с частотой Апокалипсиса, то есть — не бывали вовсе. Помимо устриц и сыров, на столе наличествовали также грибные фрикадельки, телячий язык в панировке, сосиски «Морто», затем свиная ножка в глиняном горшочке, а также знаменитый soupe a l`oignon — луковый суп, приготовленный на основе куриного бульона, с добавлением портвейна и тертого сыра.

Жак блеснул в поварской ипостаси, за что ему еще предстояло быть уволенным который раз на дню.

После ужина Осип долго отплевывался от лукового супа, а Настя позволила Николя, сыну Гарпагина, пригласить себя в ресторан. Николя не ужинал вместе с семьей, он вообще жил в другом месте, но тут снизошел до того, что подкатил к дому Степана Семеновича и изъял Настю из обращения.

После того, как сынок уволок гостью, а Осип и Иван Саныч заперлись в своих комнатах и начали пить, Степан Семеныч схватился за голову, по всей видимости, осознав, в какие кошмарные траты влез, и выбранил Жака, которого тут же уволил вторично. По мнению Степана Семеновича, горе-повар ввел своего хозяина в такие траты, что разорение было не за горами.

По всей видимости, увольнение поваро-шофера Жака было тут явлением вполне заурядным и повседневным, нечто вроде ковыряния в зубах после трапезы или вытравлением расплодившихся тараканов.

Смешав поваро-шофера с грязью парижского предместья (весьма условной, надо сказать), Степан Семенович впал в сплин и тоску и заперся в своей комнате, откуда не выходил уже до утра…

На следующий день все повторилось сначала, и Бог весть сколько все это продолжалось бы, если бы не произошло событие, которое поставило на дыбы все тусклое и сытное бессмысленное существование Ивана Саныча и Осипа в пригороде столицы Франции.

А все началось с того, что Степан Семенович, подобно сыну, тоже решил пригласить Настю в ресторан. Перед этим важнейшим решением он несколько часов провел в своем кабинете, вероятно, высчитывая, на сколько он может урезать жалование Жаку, чтобы позволить себе пригласить русскую дамочку в один из знаменитых ночных заведений Парижа.

После упомянутых размышлений Степан Семеныч вышел из кабинета со скорбным лицом отставленного министра и сказал, ни к кому не обращаясь:

— В общем, нужно выехать в город. Что-то я засиделся тут.

— Папа! — воскликнула дочь. — Ты что, серьезно, что ли?!

— Угу… — мрачно проговорил тот, и все поняли, что это в самом деле серьезно. Степан Семеныч покосился на Настю и, соорудив на лице неопределенное выражение, представляющее собой нечто среднее между напряженной улыбкой и кислой гримасой, спросил с плохо наигранной веселостью:

— Настя, а вам понравилось в нашем городе?

Вопрос прозвучал так же натянуто-неестественно, фальшиво, как фраза балаганного скомороха «Ух, как я рад! У меня вчерась тетенька подохла!». Выкристаллизовавшийся за спиной Гарпагина Осип, от которого пахло винцом урожая шестьдесят восьмого года, гмыкнул; Настя ответила:

— А разве может быть иначе?

— А Николя вас на своей машине возил, нет?

— На телеге, — с неподражаемым выражением отозвалась Настя и подмигнула гримасничающему за спиной Гарпагина Осипу Моржову.

— А, шутите, — упавшим голосом выговорил Степан Семенович. — У него хорошая машина?

— Как будто у нас в России таких нет, — равнодушно отозвалась Настя, взмахивая ресницами. — Машина как машина, что ж.

Вот тут Гарпагин оживился. Он почесал в намечающейся лысине, а потом — совершенно неожиданно для всех, в свойственной только ему манере — разинул рот и заорал во весь голос (Настя аж вздрогнула):

— Жа-а-ак!!

— Чаво ж ты так орешь… — пробормотал Осип.

Жак выглянул из-за дерева, где он возился, взрыхляя землю. Наверно, в обязанности многострадального шоферо-повара вменялось еще и садоводство, огородничество и виноградарство.

— Жа-а-ак!!

— Я слушаю, месье Стефан.

— Жак, немедленно пойди в подземный гараж и возьми там жеребца.

Вот тут Жак смутился. Она даже выронил грабельки и оперся о дерево, а потом пробормотал:

— Да… обед у меня сегодня не удался…

— Что ты там бормочешь, бездельник? — напористо спросил Степан Семеныч. — Какой обед?

— Я говорю, что обед не удался… может, вы чего-то не того съели, месье Стефан? А? — почтительно вопросил полифункциональный Жак.

— Я щас твои уши съем, если будешь по пять раз переспрашивать! — гаркнул Гарпагин. — Отрежу на ходу и съем! Жак, растяпа чертов, ты давай поворачивайся, делай, что я тебе велел! На шум появился Иван Саныч Астахов-младший, уже, разумеется, переодетый в мужскую одежду. В одной руке он держал самоучитель французского языка, в другой — бокал, до половины наполненный вином.

При виде Гарпагина он поспешно выпил вино, спрятал стакан во внутренний карман и старательно забормотал, заглядывая в раскрытый самоучитель:

— Ен, де, труа… катр, сенк…

— Ты чаво это, Саныч, молисси, что ли? — приветствовал его Осип.