Дороти Кэннелл - Ой, мамочки Страница 17

— Ты думаешь, у меня есть время для отдыха? — С этими словами Бен попятился и невольно шлепнулся на упомянутую скамейку, которая немедленно перевернулась. Ожидаемого треска не последовало. Жаль, что Бен не вел себя столь же тихо, как злосчастная скамейка. Но возможно, сейчас не время журить его? Во всяком случае, не при ребенке. Отбросив "Нелли Гвинн", я поспешила на помощь.

— И ты называешь себя художником по интерьерам, Элли? Да эта твоя «мраморная» скамейка легче, чем дынная корка!

— Действительно, она полая. — Поставив скамейку на место, я со знанием дела постучала по ней. — Дынолит ручной работы, выпуска примерно 1956 года. Плюс весьма убедительная отделка под мраморер. А с виду кажется, что весит чуть ли не тонну, верно?

— Ты не могла бы воздержаться от экспертного анализа этого антиквариата? Успеть бы выбраться отсюда, пока нас не арестовали за вандализм… За багажом вернемся позже.

— Замечательно, — согласилась я. Глупо обижаться на то, что Бен ни словом не обмолвился по поводу того, как я выгляжу. А может, он счел безвкусным это платьице цвета морской волны с матросским воротничком? Обычно ему нравилось, когда я укладывала косы кренделем на шее, но, если в твоем распоряжении лишь зеркальце от пудреницы, идеальной укладки не получится.

Пока я трусцой поспешала за любимым, мысли мои тряслись, как в экипаже без рессор. Между деревьев, подобно светлячкам, то и дело мелькали лампочки. Какое-то королевство лилипутов. Общая площадь — явно не больше трех акров. Королевство с карликовыми деревьями, неухоженными газонами и унылыми цветочными клумбами.

Но действительно ли это Печальный дом? Неужели это тот самый готический особняк, прославленный в фильме, где вместе с Теолой Фейт играла моя мамочка? Наводя марафет в лодочном ангаре, я было решила, что стала жертвой своего разгулявшегося воображения. Слишком уж часто мы натыкаемся на «Мамочку-монстра». А увиденный по телевизору в Бостоне отрывок из фильма разбередил во мне давно забытое чувство вины: я ведь так и не посмотрела на свою маму в этом фильме. Впрочем, не стоит забывать: сюда-то ее нога явно не ступала, даже если именно в этом доме снималось кино. Сцену с кордебалетом, где участвовала мама, снимали в одном чикагском ночном клубе. Поднимаясь следом за Беном по выщербленным ступенькам к парадному входу, я была уверена в одном: домик этот запросто может оказаться летней резиденцией самого дьявола. Кое для кого Грязный Ручей — натуральная преисподняя.

— Интересно, откуда они берут электричество? — Я наблюдала, как Бен тянется к дверному молотку, выполненному в форме сжатого кулака.

— Наверное, у них свой генератор.

Дверь состояла из панелей витражного стекла. На витражах дамочки с римскими профилями поглощали виноград. Хм, это что — приближающиеся тяжелые шаги или же эхо дверного молотка? Оказалось, ни то ни другое. Виновником шума явилась водосточная труба, ритмично шмякавшаяся об стену над нашими головами.

Любопытно, на острове имеется колодец или же местные жители попивают речную водицу? Так, а это что такое? Снова ложная тревога? Ан нет! Дверь со скрипом приотворилась. И в мгновение ока я вновь ощутила себя десятилетней девочкой, которую одну-одинешеньку отправили к двоюродному дядюшке Мерлину.

— Да? — Колеблющееся пламя свечи ореолом окружило говорящего. Он был высокий, хотя сильно сутулился, и лысый как лампочка. Лицо изборождено морщинами, руки дрожали, но льдистые голубые глаза не отрываясь смотрели на нас. — Простите, как вас зовут?

— Бентли Хаскелл. — Почему я раньше не замечала, что у Бена улыбка лавочника, обремененного шестью голодающими малютками и умирающей матерью? — А это моя милая женушка Жизель.

— Вы ведь опоздали, верно? — проворчал старик.

Потуже затянув галстук, Бен едва не положил конец своим земным страданиям.

— Примите мои самые искренние извинения! Дело в том, что цепь совершенно непредвиденных и неблагоприятных обстоятельств…

— Никаких извинений! — Свеча гневно дрогнула, капнув воском мне на руку. — Я Блюститель Двери! А вы получили совершенно определенные указания. Время прибытия — семь тридцать. — Приложив ладонь к уху, Блюститель прислушался: где-то в глубине этого напоминающего пещеру дома часы пробили пять раз. — Слышите? Двадцать минут девятого. Никому не позволено натягивать нос велениям Кулинаров. Вон! Слышите, убирайтесь вон — оба!

— Что значит "убирайтесь"? — возмутилась я. — Мы еще и не «забрались», порога вашего не переступили! — Пусть во всем виноваты гормоны, но, будь этот экспонат из коллекции маньяка-таксидермиста чуть помоложе, я бы с радостью обрушила свою сумку ему на голову. — Хороший же из вас представитель! Мы тут, можно сказать, вырванные с корнем из родной почвы, падаем от усталости после скитаний по прокаленным равнинам, не говоря уже об отважной битве с бушующими водами и пенистыми порогами! А вы нас выставляете за порог. — Пропихнув сумку в дверной проем, я потребовала: — А ну-ка отведите меня к своему шефу!

— Кто-то помянул мое имя всуе? — раздался скрипучий голос, под ненавязчивый аккомпанемент шаркающих шагов. — Что за скандал? Неужели я не имею права даже на пять минут покоя?

Сумка выпала из моих рук, дверь широко распахнулась, явив нашим взорам необычайно низенькую женщину с мордочкой куклы-марионетки и седыми локонами, выбивающимися из-под чепчика с оборочками. Она грозно взглянула на нас.

— Добрый вечер, меня зовут Бентли Хаскелл, а это моя любимая жена Жизель.

— Знаю, знаю. — Отпихнув локтем слугу, карлица чуть попятилась. — Заходите, вы оба. Чтоб не говорили потом, будто я вас выставила, даже не позволив воспользоваться ванной.

Ростом она была не выше гнома. Я бы могла запросто запихнуть ее к себе в карман. Но побоялась — вдруг эта особа кусается?

— Что тебе? — Она обернулась к слуге, который, набравшись мужества, тронул ее за руку.

— Молодая женщина такая упрямая… — Голос его дрожал, как и пламя свечи; Блюститель старился на глазах. Несчастная жертва грубого обращения. — Я устал, с меня довольно; надо посидеть с газеткой да пожевать арбузные семечки.

Наша крошечная хозяйка нежно взглянула на него и, привстав на цыпочки, похлопала старика по костлявому плечу.

— Давай-давай, а уж я прослежу, чтобы тебя вышвырнули вон.

Подняв мою сумку, Бен прошептал:

— По-моему, они начинают к нам проникаться.

— Я бы не сказала, — карлица поправила свой накрахмаленный передник, — но тем не менее отведу вас в зал заседания. А насчет того, чтоб вас выставить, — это он пошутил. В конце концов, кто здесь хозяин — я или Лысачок?

Бен испустил вздох облегчения, который наверняка услышали на всем Среднем Западе. Я боялась, как бы он не грохнулся на колени и не принялся целовать ей ноги.

— Меня зовут Джеффриз, — сообщила дама, — а он — Пипс.

— Потомок великого мемуариста?[7] — просиял Бен. — Какое же удовольствие я получал, когда в школе меня заставляли читать его творения!

Джеффриз почмокала дряблыми губами.

— Мы туточки не держим всяких таких нервотрепательных книжек. Нам по вкусу приятные истории о людях, которые усаживаются завтракать, кушают свои освященные яички и рассуждают, чем бы угоститься на обед и на ужин.

Мы с Беном разинули рты, но любезная Джеффриз уже повернулась к Пипсу и задула его свечу.

— Ты все с этой своей дрянью! Таскаешь ее повсюду, будто грелку! Давай сюда, а сам отнеси их вещи наверх.

Со скоростью похоронной процессии мы проследовали через унылый темный холл, косясь на покрытый лаком потолок, словно оформленный для игры в крестики и нолики. Бен, против которого работала каждая истекающая минута, наверняка еле сдерживался, чтобы не пуститься бегом. С ротонды второго этажа свисала трехрожковая люстра, напоминающая вывеску ростовщика, а свечка Пипса действительно служила для внешнего эффекта — ибо керосиновые лампы, закрепленные на стенах красного дерева, окутывали лестницу таинственным светом, отбрасывая мрачные тени на картины и темно-бордовые плитки, покрывавшие пол.

Я мысленно представила, как по этой лестнице спускается дворецкий, держа перед собой свечу. "Дамы и господа, хозяин умер не своей смертью, а… в завещании прорех не меньше, чем дырок в сыре".

— Углядели что-нибудь, что стоит спереть? — Остановившись возле двери, Джеффриз скорчила гримасу.

— Я… э-э… любовалась на эту картину, — мой палец ткнулся в сторону ближайшего портрета. На фоне зеленовато-черных разводов машинного масла была выписана чопорная дама с желчным лицом, в просторных черных одеждах, оживляемых белым чепцом, который был завязан бантиком под подбородком особы. Неужели эта мумия когда-то была живой? Палец ее правой руки был воздет кверху.

За моей спиной раздался скрипучий голос Пипса: