Наталья Александрова - Сентиментальный душегуб Страница 18

В этот день Егорыч с утра чувствовал, что ему повезет. В рюмочной к нему подсел рослый плечистый парень с широким восточным лицом и ласково улыбнулся:

– Дед, давай-ка со свиданьицем!

Парень пододвинул Егорычу стакан, в руке у него забулькала поллитровка. Егорыч облизнулся в предвкушении.

– Я в Казахстане был, – сказал он благодетелю, – и казахов очень уважаю.

Ему хотелось сказать хорошему человеку что-то приятное.

– Да-да, – улыбался тот, – казахи хорошие, киргизы хорошие, узбеки хорошие, все хорошие. Выпьем, дед, за хороших людей.

Егорыч радостно опрокинул стакан в глотку, живительная влага побежала по пищеводу, весело обожгла желудок. Мир стал лучше и добрее, сердце молодо забилось в груди.

– Скажи мне, хороший человек, – сказал благодетель, наливая по второй, – у каких это крутых ребят ты курьером работаешь?

Егорыч побледнел. Вот оно! Верь после этого людям! Он-то обрадовался, что нашелся хороший человек, поит его просто так, по доброте душевной, а этот змей погубить его хочет… Как же получилось? Один только раз, по пьяни, и то шепотом, рассказал Егорыч про те письма… Кому же он рассказал? Убей – не вспомнить… Ведь как чувствовал, что не кончится добром его болтовня… Егорычу стало страшно.

– Нет, мил человек, обознался ты! Каким таким курьером? Кто же меня, пьянчужку подзаборного, к серьезному делу подпустит?

– Нет, дедуля, ты еще хоть куда. Смотри-ка, вот она, водочка… Давай по второй, только ты мне расскажи.

– Чего тебе рассказывать? – испуганно зачастил старик. – Ничего я про те письма не знаю…

– А письма, значит, передавал? Я ведь про письма не говорил, ты сам сказал. Давай дальше, а я тебе еще налью…

Водка призывно колыхалась в стакане, Егорыч махнул на все рукой и бросился рассказывать, как в омут:

– Я их и не видел никогда, он меня сам в темном подъезде схватил и сказал, что нужно делать. Я в проходном дворе одном пакет беру из-за ящика, в пакете – конверт и две сотни. Деньги мне за работу, а конверт надо в почтовый ящик опустить. Вот и все, я их и не видал ни разу. Но он мне сказал, что следит за каждым шагом моим, когда я конверт иду опускать, так чтобы я не вздумал деру дать или что-то не так сделать.

«Все ясно, – подумал азиат, – не хочет сам у почтового ящика светиться. Однако надо проверить, может, это и есть нужный нам вариант».

– А что я по пьяни наболтал тогда, будто мокруху заказывают, – так это только догадка моя: уж больно все хитро да тайно придумано, не будут из-за ерунды такой огород городить. И деньги дают – кто за ерунду платить станет? Ясно, серьезное что-то у них… Можно еще выпить? – Егорыч жадно смотрел на стакан.

– Пей, дедуля, ты на свой стакан заработал. Только пойдем потом, покажешь тот двор, где тебе конверт оставляют, и ящик почтовый, куда письма носишь…

Дед Егорыч жадно присосался к стакану. Что там дальше будет – кто его знает, а водка – вот она, родная.

Получив свой натуральный гонорар, Егорыч повел нового знакомого хорошо изученными проходными дворами между Финским переулком и улицей Комсомола. Сначала он показал тайник, потом – почтовый ящик. Покончив с этим неприятным делом, дед искательно заглянул в глаза «благодетелю»:

– А как бы старику на опохмелку?

– А как же, – улыбнулся тот, – зайдем в подворотню – не хочу на улице кошелек доставать.

Глаза Егорыча радостно заблестели: сегодня у него явно выдался удачный денек. Он пошел за «казахом» в темную подворотню, полностью успокоившись и гадая, сколько тот даст ему от щедрот. В полутьме глаза «благодетеля» нехорошо заблестели. Егорыч почувствовал неладное и жалобно застонал:

– Ты что, парень, ты не хотишь ли старика обидеть? Это я про опохмел так просто, не надо мне денег, раз тебе жалко, ты меня угостил – и спасибо…

– Извини, дед, – тихо ответил ему азиат, – больно ты много болтаешь. Мне рассказал про тех ребят, еще кому-нибудь про меня расскажешь…

– Нет, нет! – в панике воскликнул Егорыч. – Я – могила! Никому ни слова, ни полслова!

– А как же! – улыбнулся «благодетель» и молниеносным ударом ладони сломал тонкую шею старика.

В понедельник мы с Владимиром Ивановичем решили пойти в галерею Аделаиды Верченых, я выразила желание посмотреть на его работы. Он сказал, что в понедельник галерея закрыта для посетителей, и самой Аделаиды там не будет, так будет даже лучше, никто не помешает.

В воскресенье вечером, вволю поработав на компьютере, я уселась чистить перышки. Следовало привести себя в порядок, ведь завтра я иду на свидание к мужчине. Я внимательно посмотрела на себя в зеркало и очень расстроилась. Всего тридцать восемь лет, а выгляжу как старая кляча! Морщинки возле глаз и одна на лбу, вместо бровей какие-то джунгли, физиономия красная после вчерашнего гуляния. Ногти слоятся от домашней работы, приличного маникюра не сделаешь.

– Лизавета! – крикнула я в полном отчаянии. Дочь явилась с третьего зова, помогла мне выщипать брови и наложить питательную маску на лицо.

– Теперь решим вопрос с одеждой.

После бесплодных поисков, причитаний и торгов Лизавета разрешила мне надеть ее черные брюки и трикотажную блузку, потому что блузка не сходилась ей в груди, а брюки хоть и налезали, но так сильно растягивались, что вид у Лизки был в них совершенно неприличный. Я же, когда надела к брюкам ее черный пиджак, смотрелась совсем неплохо. Самое интересное, что я сама не понимала, зачем побираюсь. Есть же у меня вполне приличный костюм, я хожу в нем на работу, и еще кое-какие вещи. Но все они мне порядком надоели. Внезапно я осознала, что мне вообще все надоело, надоела вся моя бестолковая жизнь – бесконечное сидение за компьютером, беготня по магазинам, даже плач внука за стенкой и тот надоел.

Лизка с завистью рассматривала мою талию.

– Грудь-то уйдет, когда кормить бросишь, а вот если будешь сидеть на диване, как квашня, то так и останешься пышкой, – предупредила я.

Лизавета расстроилась, она и не подозревала, что такая толстая. Я еще раз перебрала шмотки и пригорюнилась. А вдруг Владимир пригласит меня на какую-нибудь презентацию? У меня же нет приличного прикида!

– Хороша я, хороша-а, – затянула я нарочно визгливым голосом.

– Плохо лишь оде-ета! – подтянула Лизавета так же противно.

На пороге появился Валерик с ребенком на руках и вытаращил глаза, глядя, как мы с Лизаветой, обнявшись, грянули хором:

– Никто замуж не берет собственно за э-это!

– Мам, а ты с кем идешь-то? – вспомнила дочь. – Неужели с тем лохматым?

– На своего-то посмотри, – притворно рассердилась я.

– Да ладно, встречайся с кем хочешь, мы тебе не запрещаем.

– Ну, спасибо, дорогие детки.

Надо отдать должное Владимиру Ивановичу, он пробовал причесаться. Но волос было слишком много, расческе с ними не справиться. Я хотела было спросить, почему он не подстрижется, но вовремя прикусила язык – не успели познакомиться, а я уже делаю ему замечания по поводу внешнего вида.

Мы вошли в галерею, Владимира пустили как старого знакомого. Народу там было мало – два парня что-то перетаскивали и перевешивали, пожилая женщина в рабочем халате протирала стекла.

– Здравствуйте, Вера Сергеевна! – окликнул ее Владимир.

– Володенька, милый! – обрадовалась она. – Как там Нина?

– Все нормально, я вчера днем был, в конце недели обещали выписать.

Он познакомил нас, представив меня как добрую женщину, которая взяла к себе на время таксу Ромуальда. Мы пошли было к тому месту, где висели работы Пятакова, там должно было быть три штуки, но я остановилась:

– Володя, можно я сама их найду?

Он удивился:

– Сегодня все перевешивают, подписей под картинами нет.

– Все же я попробую.

Я пошла вдоль картин одна, сама себе удивляясь. Зачем я ему это предложила? Теперь опозорюсь, ведь я совершенно не разбираюсь в живописи. Самое ужасное, что я абсолютно себе не представляла, в какой манере он пишет. Может, у него женщины с глазами на лбу или по всему холсту разноцветные геометрические фигуры?

Лучше бы фигуры, тогда можно было бы говорить об удачном сочетании цветов, а вот если циклопистые тетки или синие покойники… Хотя, я слышала, такое сейчас не в моде, иностранцы не покупают.

Я медленно дрейфовала, рассеянно переводя взгляд с одной картины на другую, как вдруг среди городских пейзажей мое внимание привлек один натюрморт. На теплом желто-коричневом фоне была изображена половина ярко-оранжевой тыквы, даже не половина, а одна треть. Рядом лежали два бордовых помидора, старая деревянная солонка и большой столовый нож. Все это, очевидно, находилось на столе, потому что был виден кусок поверхности, покрытый выцветшей клеенкой. Я остановилась как вкопанная. Натюрморт здорово отличался от всего, что было в галерее. Все на нем было таким обыденным и вместе с тем интересным. И хоть фон был коричневым, но картина совсем не казалась мрачной. Я вспомнила, что уже видела эту картину или похожую на нее. Та выставка, «Тринадцать». Я закрыла глаза, постояла немножко, представила, как я иду тогда, пять лет назад, по залу в ДК им. Орджоникидзе, где проводилась выставка, вот там висит этот натюрморт – подпись – Пятаков! Ура, все точно!