Сан-Антонио - Большая Берта Страница 18

— Старая ведьма! — рычал я. — Ошалевшая самка! Толстопузая уродина! Жирная свинья! Деревенщина! Лохань с грязным бельем! Корыто с помоями! Бочка с салом! Ошибка природы! Обжора! Бездонная цистерна! Супердрянь! Колбасное изделие! Бородавочница!

Некоторое время я продолжал в том же духе, но обнаружив, что двигатель в порядке и руль не погнут, закончил представление.

Долгое молчание освежает ум. Оно, словно армейский старшина, наводит порядок в башке, дисциплинирует мысль.

Мой гнев медленно таял и к тому времени, как показались желтые огни пригорода, исчез без следа.

Берта почувствовала, что можно вставить слово.

— Дурь на меня нашла, — извинилась она.

Уж не знаю, как луженая глотка толстухи смогла воспроизвести робкое щебетание маленькой девочки.

В ответ я проворчал нечто нечленораздельное.

Берта продолжала каяться:

— Все моя чувствительность. У меня пылкий темперамент! Иначе не могу: если мужчина меня околдует, должна познакомиться с ним поближе.

Звучит заманчиво. Но я на эту удочку не попадусь.

— Надеюсь, вы застрахованы? — осведомилась мадам Округлость. — А то у меня есть кое-какие сбережения, я могла бы поучаствовать в убытках.

— Не беспокойтесь. Я все беру на себя. Она испустила вздох облегчения. С ее легкими можно надувать паруса.

— Ну ладно. Только не говорите о моей заначке Берюрье, этот мерзавец взломает копилку. Мот, каких поискать! Я имею в виду, любит набить брюхо. Все готов просадить на жратву. Ему невдомек, что, если не откладывать денежки, далеко не уедешь. Я же умею заглянуть в будущее. Вот что я скажу вам, комиссар, никогда не выхожу из дома, не упрятав парочки банкнот за подкладку сумочки. Боюсь внезапно оказаться на мели, такое уже случалось. Вообразите, однажды в метро паренек лет двадцати, сказочный красавчик, голову потерял, сидя рядом со мной. Он так нежно поглаживал мои коленки, словно массажист в бане! Я с ним разговорилась. Он спросил, не уединиться ли нам. Да только у него не было при себе ни гроша. Можно быть страстным и бедным, не казнить же за это! Представьте на минутку, Сан-Антонио, что было бы, если бы я не прихватила с собой заначку? Чем бы я тогда заплатила за комнату в отеле и бутылочку шипучки, поддавшей нам жару? А? Нет, вы ответьте…

Я не отвечал, глубоко погрузившись в раздумья.

Мы проехали голубой щит с надписью “Париж”. Меня неизменно умиляет скромный вид указателя, словно на нем написано “Прачечная” или “Закусочная”. Всего-навсего “Париж” вместо “Вавилон”. Ложное смирение, лишь подтверждающее утонченное величие.

У меня возникло странное чувство, будто я возвращаюсь из далекого путешествия. Пять магических букв подстегнули меня, придали сил. На маленькой площади часы показывали два. Сна не было ни в одном глазу.

Подруга Мамонта, прервав сердечные излияния, спросила:

— Что будем делать?

— Пахать, — ответил я.

Она сделала вид, что поняла.

Я ехал по набережной, пустынной в этот час, словно шоссе в Албании. Сена казалась неподвижной. Справа цветастой кисточкой покачивалась Эйфелева башня на фоне ночного неба. Я прибавил скорости… Туннель на Трокадеро, площадь Согласия… Миновали Лувр…

— Возвращаемся на остров Сен-Луи?

— Нет.

Берта приняла немногословность за враждебность.

— Вы все еще на меня обижаетесь?

— Меньше, чем на кого бы то ни было.

— О чем же вы думаете, угрюмый красавчик?

— О шуме.

— Каком шуме?

Я говорил правду: мне не давал покоя тот шум в телефонной трубке. Он все еще звучал в ухе и вызывал цепочку ассоциаций.

У острова Сен-Луи я съехал с набережной, но не пересек мост, а круто свернул налево, в квартал Марэ. Я люблю Марэ. Там красиво, убого, грустно и тепло. А главное, честно, без выпендрежа.

Я направился в сторону площади Вогез и очень скоро оказался на улице Франк-Буржуа. Владимир Келушик жил в доме 412. Ворота, отвратительные с виду, были приоткрыты.

— Куда мы идем? — спросила Берта.

Меня так и подмывало послать ее в турецкую баню, но после того, как я вылил на нее ушат оскорблений, за мной волочилась маленькая гремучая змейка с угрызениями совести на хвосте.

— В гости к покойнику, — любезно ответил я.

Толстуха следовала за мной по пятам. Подъезд походил на свинарник. На полу, вымощенном круглыми плитами, громоздилось несметное множество ящиков и отбросов, оставленных, предположительно, торговцем овощами-фруктами. Воняло гнилой капустой и раздавленными бананами. Я распахнул застекленную дверь и обнаружил на обратной стороне картонку с именами жильцов и расположением квартир. Буквы и цифры были выведены дрожащей рукой на крышке от обувной коробки.

Келушик ютился на третьем этаже.

Мы поднялись. Берта отчаянно сопела, словно намеревалась вынюхивать трюфели в лесу. Ее шумное дыхание звучным эхом раскатывалось по узкой лестнице. Я боялся, что она перебудит весь дом.

Третий этаж. Теперь направо.

На визитной карточке тонкой кисточкой готической вязью было написано: “Владимир Келушик”. Мазила не пожалел времени. Образчик каллиграфии. На свете полно дуралеев, прощелыг и прочей шушеры, которые жить не могут без художников, потому что те умеют “делать красиво”.

Скажете, что я преувеличиваю, но этот маленький прямоугольник дешевого картона поведал мне о личности Владимира Келушика больше, чем отчет психиатра.

Я трижды коротко позвонил, чтобы создать подходящую атмосферу. Когда будишь человека, следует проявлять максимум такта.

Но я никого не разбудил. Вязкая тишина дряхлого, набитого битком барака осталась непотревоженной. Я впечатал палец, в кнопку звонка.

— Перлись, перлись, и все зазря! — еле переводя дух, пробасила китиха.

— Сейчас! — бросил я и вытащил свой знаменитый “сезам-откройся”[12].

Он всегда поладит с замочной скважиной. Пустяковая вещица: несколько железок, хитро изогнутых. Немного найдется запоров, что смогут оказать длительное сопротивление ласковому “клик-клик” этой штуковины, столь же неотъемлемой принадлежности суперсыщика, как и голубой цвет в палитре Вламинка.

Я отпер дверь.

— Извините, Берта, что не пропускаю вас вперед, — сказал я людоедке, — но, когда вламываешься в квартиру, правила вежливости требуют, чтобы мужчина входил первым, как на эшафот.

Любезнейшим образом оттеснив Берту, я ступил в обиталище нашего клиента. Квартира отапливалась. В нос ударил резкий запах детского питания с примесью застарелой блевотины. Я поспешил включить свет. Мне открылось печальное зрелище: малюсенькая прихожая выглядела грустно, даже трагически. Из этой жалкой клетушки вели три двери. Первая, обшарпанная, была приоткрыта: взгляд утыкался в унитаз цвета циррозной печени. Застекленная дверь вела в кухню, где пузатый газовый счетчик занимал две трети площади. Наконец, третья была заперта, однако под натиском моего любопытства тут же сдалась.

Я проник в комнату-студию, довольно просторную.

Не знаю, замечали ли вы, но бедность на выдумки хитра. Жилище человека без средств напоминает складной перочинный ножик, с успехом заменяющий разом механическую мастерскую и кухонную утварь.

У Келушика я обнаружил: диван-кровать, стол-швейную машинку, табуретку-этажерку, комод-ванную комнату, пресс-папье с встроенными часами и радиоприемником и младенца в колыбели. Последняя, видимо, начинала лаять, когда ребенок просыпался.

На рабочем столике стояла фотография. Все тот же ребенок. Хотя на снимке, найденном в бумажнике, он был месяца на два моложе, я сразу его узнал. Белесенький малыш, розовый и пухленький, с ямочками и складочками по всему тельцу. Сейчас он спал, сжав кулачки и ровно дыша. Свет, падавший из прихожей золотил тонкие пряди.

— Ангелочек! — принялась сюсюкать буйволица, пихая меня в бок пудовым кулачищем.

Я разделял волнение Берты, представляя себе труп папаши в ячейке морга Института судебной медицины. Только на свет появился — и уже сирота. Вините Келушика в гнусной измене? Но, с другой стороны, с таким папашей малыш не ушел бы дальше подворотни…

— Один в квартире! — возмущенно проворчала ведьма. — Как можно оставлять младенца! А вдруг пожар? Или судороги начнутся?

Будучи фаталистом, я лишь пожал плечами, но мой жест не усмирил Большую Берту, она продолжала негодовать. Пока она пространно пересказывала пособие для молодых матерей, я приподнял одеяльце, которым был укрыт малыш. Вот оно, то, за чем я сюда притащился. Погремушка! Яркая, красная с желтым. Я схватил ее и вышел в прихожую опробовать. Звук был странный. Вместо веселенького “тирли-тирли” она издавала резкое, хрипловатое стаккато.

Нечто вроде трещотки, понимаете? Или, скорее, слышите? Браво, Сан-Антонио. Какая удивительная прозорливость! Точность в выборе направления! Глубина аналитической мысли!

Если 6 я был не я, как бы я восхищался собой со стороны!

— В игрушки играете, комиссар? — ядовито осведомилась толстуха.