Елена Колина - Наивны наши тайны Страница 18

Как все скрытое, неявное, этот секрет занимал его мысли неотступно... нет, не то чтобы неотступно — это было бы натяжкой, преувеличением, но все же крепко угнездился в его сознании, а может быть, сознание Кирилла было заранее приспособлено для хранения и перебирания секретов, фантазий и догадок, кто знает?

Кроме того, его просто-напросто обуревал детский страх — быть не таким, как все, означало быть плохим, а кто же захочет быть плохим?..

Страх и постоянное желание «этим не быть» переросли в постоянные поиски подтверждения, что «этим быть» хорошо. Кирилл рос, много читал, и даже правоверному еврею впору было бы похвалить Кирюшу за тщательность, с которой он выискивал в книгах любые рассуждения на тему еврейства и за скрупулезное подсчитывание великих людей еврейской нации.

Постепенно тайный изъян превратился в тайную же гордость. Кое-что Кирюша узнал из стыдливых книжных упоминаний, кое-что из фольклора. Особенно он радовался, услышав песенку: «...И отец моих идей, Карл Маркс, и тот еврей!», а уж еврейская бабка Ленина могла бы пользоваться его любовью не хуже родной, которой у него, кстати сказать, не было — ни с маминой стороны, ни с папиной.

Кирюша недоумевал: почему такое великое, самое сильное на свете государство не понимает — евреи очень талантливые люди! Кириллу казалось, что надо открыть глаза государству (и заодно Котьке, пусть не думает, что

Б. А. хуже других), и с десяти примерно лет он собирал в маленькую тайную книжечку Имена.

Годам к пятнадцати Кирилл понял, что никогда ничего не докажет ни Котьке, ни государству, но привычка собирать Имена осталась. Сладкая мысль иметь тайну от всего мира, секрет от мамы, секрет от ребят так точно, без малейшего зазора, пришлась ему по душе, словно вся ситуация была специально создана для него.

— Левитан, — шептал Кирилл в Русском музее, — Альтман... Фальк...

— Дайте мне Ильфа... — просил он родителей и тихо добавлял: — и Петрова...

— Мои любимые писатели Эренбург, Кассиль, Лем, Азимов, Эйдельман, Вайнеры...

— Какие у мальчика разносторонние интересы! Надо же, и фантастика, и Эйдельман, — восхищались гости. — А стихи ты любишь?

— Люблю. Кушнера, Слуцкого, Самойлова...

Джинсы, между прочим, придумал Леви Штраус... А в театр он пойдет на пьесу Гельмана. Кстати, Рецептер — его любимый актер. А еще Раневская, Бернес, Утесов, Райкин, Чарли Чаплин... Гердт, Гафт, Кобзон... Боб Дилан, Элтон Джон, Сталлоне... Вот какой замечательный был у Кирилла секрет!

Кроме общих семейных тайн, были тайны родительские, в которые Кирилл не был посвящен, и это было невыносимо обидно.

Лет в десять Кирюша в первый и последний раз поинтересовался — откуда, собственно говоря, происходит его папа, а значит, и он сам. И есть ли у него, кстати, хоть какие-нибудь его родственники, а если есть, то где? Б. А. же не Карлсон, который откуда-то прилетел к ним

на улицу Восстания, дом номер 6, со двора налево, третий этаж, квартира 43. Б. А., как всегда, промолчал, изображая на лице какую-то виноватость, а мама всем своим видом продемонстрировала неуместность таких расспросов. «Значит, было что-то в прошлом отца небезупречное», — обреченно подумал Кирилл. Секрет тщательно охранялся, и Кирилл все никак не мог подглядеть, подслушать... Он не был плохим гадким мальчиком, просто ему ужасно нужно было — пересекретить. Секрет удалось узнать случайно только через несколько лет, когда этот вопрос в принципе потерял первоначальное значение. Детское волнение «откуда я взялся» ушло, остался лишь спортивный интерес — переложить секрет из родительской стопки в свою. «Я знаю, что ты не знаешь, что я знаю» — таких побед у Кирилла уже накопилось много. Небезупречное прошлое Б. А. оказалось не таинственными галерами или каторгой, как виделось увлекающемуся в то время французскими романами мальчику, а печально советским. Отца Б. А. не миновали ни репрессии, ни война, ни обвинения в космополитизме, ни дружба с опальными и высокопоставленными. Кира решила, что незачем отягощать память ребенка, и Ракитины никогда не вспоминали деда, да и самому Б. А. страха хватило навсегда. Приблизительно тогда же Кириллу стало известно, что у Б. А. появилась любовница. Кириллу открылось нехитрое правило: люди считают, что их секретов никто не знает, потому что они их ловко прячут, но на самом деле все обстоит не так. Просто никто не хочет затруднять себя пристальным вниманием к чужим делам, не хочет знать чужих секретов. А если человек настроился во что бы то ни стало знать все, что происходит вокруг, он легко узнает — по внезапно охрипшему голосу во время телефонного разговора, по некоторым несостыковкам в привычном распорядке, по необычной нежности или необычному безразличию.

Кирилл хотел знать, очень хотел. Разве трудно было заметить, как при обычном вопросе: «Когда ты придешь?» — папина спина сутулилась и стремилась стать не спиной, а дымом, улететь, ускользнуть от маминого взгляда...

Но главное было не в том, что у отца появилась подруга, а в том, что мягкий и покорный Б. А. вдруг оказался человеком, самостоятельно принимающим решение — кого ему любить. Это был неожиданно открывшийся Кириллу секрет.

Тут же и мамин секрет открылся — при такой внешне безраздельной власти она оказалась совершенно беспомощной. Кирилл любил маму больше всего на свете, а поняв это, полюбил ее еще сильней.

Благодаря Кире любовь в их семье учитывалась и измерялась и вообще имела материальный статус, словно болталась подвешенным к потолку пластилиновым облаком, и каждый был властен, отщипнув кусок, прилепить его к другой стороне или слепить из любви фигурку, например фигу.

 Кирилл любил маму, а мама любила Кирилла. Но это не была заезженная история об избыточной материнской любви, той, что в неизбывной заботе так сильно привязывает к себе, словно мама так сильно подоткнула сыночку одеяло, что без нее ему не выбраться из уютной постели. И не такой Кира была мамой — классической мамой, находящейся в неразрывной связке со своим сыном, что и после смерти облаком витает над ним, следя, оценивая и отпуская замечания.

У них с мамой был свой собственный вариант любовных отношений, свой собственный секрет.

Мама любила Кирилла как мужчину. Нет-нет, совсем не то, что вы подумали, безо всяких гадостей, просто Кира все отношения с сыном разыгрывала в точности как любовную связь. А в любви один, как известно, любит, а другой позволяет себя любить, и не было никаких сомнений, кто из них позволял себя любить.

Это была истинная любовь, со всеми положенными атрибутами: постоянное качание на любовных качелях «любит — не любит», нежность и сладкая любовная истома. Кира кокетничала и требовала поклонения. Недополучив восхищения, она обижалась и то приближала Кирилла к себе, а то за какие-то провинности удаляла. Часто и просто так, без причины, удаляла, как и полагается в любви, ради сохранения нежности — чтобы любящего держать в тонусе. И как люди по утрам смотрят в окно, чтобы узнать, какая погода, так Кирилл привык каждый день проверять — как мама сегодня, в каких с ним отношениях.

Никто не знал, когда муж стал ненужным товаром в Кириной любовной бухгалтерии, но к тому времени, когда Кирилл был уже подростком, его роман с мамой был в самом разгаре — у них была любовь. И только одна крошечная странность была заметна со стороны: ну что же это такое, взрослый уже парень, а виснет на матери, как маленький, — то за руку возьмет, то к плечу прижмется.

Ну а по части личных секретов Кирилл родителям не уступал, а даже обошел их.

 Бедный, бедный Кирилл Ракитин! Ему и так-то было непросто, но если бы его «не просто» остановилось хотя бы на тайном стыде за принадлежность к еврейской нации и тайной же гордости! Но не таков был Кирилл, чтобы не закрутить все в совсем уж изощренно запутанный клубок!

Мама велела Кириллу быть лучше других, и обмануть ее ожидания было немыслимо. Кирилл и сам был уверен, что его преимущества — ум, прекрасная память, тайные и явные интересы, умение проникнуть в суть — вот они, на ладони, но одновременно ему очень хотелось быть как все. Среди ребят в ходу были совсем иные приоритеты, а он не обладал ни ростом, ни силой, ни умением или желанием подраться, поэтому Кирилл над этим работал, старательно изживая в себе то, что, как ему казалось, принадлежало «этой» породе, отцовской, — мягкость, женственную нежность, интеллектуальность. Из квартиры высокой культуры выходил мамин мальчик высокой культуры, за порогом дома в меру своих сил превращавший себя в другого человека. Он привык думать на грубом подростковом сленге — если бы мама услышала, она бы не поверила, что ее Кирюша на такое способен!.. Это стало его личным секретом, любимым секретом, и привычка думать как бы на двух уровнях, на внешнем уровне грубо, а на внутреннем — литературно, изысканно даже, осталась у Кирилла навсегда.