Татьяна Луганцева - Капли гадского короля Страница 2

— Все говорят, что я трутень, что я лентяйка, — жаловалась Катя Казимиру Натановичу.

— Я так не считаю, — улыбнулся он, — но вы сами знаете, что я к вам не могу относиться адекватно. Меня и так все обвиняют в чрезмерно хорошем к вам отношении, — ответил Казимир Натанович, который был с женщинами — от студенток до уборщиц — очень учтив и галантен. Открывал двери, целовал руки, вставал, когда входила женщина, и снимал шляпу. Его прозвали «Динозавр» или «Ископаемое». Внешне он походил на постаревшего офицера-белогвардейца, который вовремя не успел эмигрировать и чудом уцелел до наших дней. Высокий, худой, с благородной бородкой и полностью седой шевелюрой. Старость уже согнула его некогда статную фигуру, и Казимир ходил с тростью. Он носил очки и все равно сильно щурил свои темные, уже по-старчески слезящиеся глаза. Лицо его было интеллигентным и породистым.

— Бедный Казимир Натанович, сколько вам, наверное, приходится заступаться за меня на педсоветах? — предположила Кристина.

— Приходится… все знают, что вы моя любимица. Знаете, Кристина, если бы не мой возраст, нас бы заподозрили в любовной связи, — усмехнулся профессор живописи.

— Я была бы только рада, вернее, сочла бы за честь, — вздохнула Тина.

— Вам ли вздыхать, юная дева? С такими внешними данными у вас наверняка отбоя нет в кавалерах? — спросил Казимир.

Он был прав. Кристина обладала незаурядной внешностью, но и таким же апломбом, поэтому к ней даже подойти было страшно, не то чтобы познакомиться. Она обладала какой-то несовременной красотой, словно была героиней черно-белого немого кино времен Веры Холодной. Может быть, поэтому они с Казимиром и прикипели друг к другу? Кристина была высокой, до болезненности худой, потому что никогда не ощущала потребности в еде. Она много курила, много пила кофе и, единственно, без чего не могла, так это без сладкого. Она могла есть сладкое в неограниченных количествах, особенно шоколад. Кожа у нее была бледная, с тоненькими прожилками синих вен. На бледном лице жили только огромные прозрачно-голубые глаза с черными короткими, но густыми ресницами, что походило на черную обводку вокруг светлых глаз и выглядело неестественно.

Между тем она даже никогда не пользовалась тенями и тушью для ресниц. Даже то, что ее нежная и чувствительная кожа иногда проявлялась с утра синяками под глазами, играло ей на руку, словно специально создавало ее образ. Небольшой нос, маленький рот и черные шелковистые волосы, стриженные в классическое каре, высокий лоб и брови красивой формы создавали пленительный облик.

— Больше всего меня умиляет, что вы меня называете юной девой, а мне ведь уже тридцать лет. Я одна из самых великовозрастных студенток на курсе, — сказала Кристина, которая, имея неординарную внешность, еще и экстравагантно одевалась. У нее были необычные вещи, приобретаемые у дизайнеров, на барахолках и шитые на заказ. — Никому не сообщайте про мой возраст.

— Это ни к чему, — ответил Казимир Натанович. — Так что у нас с женихами? Почему никого не осчастливили до сих пор?

— Эх, Казимир Натанович, ни один из моих знакомых не имел и капельки вашего обаяния. Романы у меня, конечно, были… — задумалась она, загибая пальцы и что-то подсчитывая в уме, — а, ладно! Вспоминать нечего!

— Я наблюдал за вами, Кристина, — сказал профессор.

— Правда? Это любопытно. Ваше мнение, маэстро?

— Вы нарочно ведете себя вызывающе, иногда на грани вульгарности, словно боитесь серьезных отношений. Почему? Вы думаете, что не заслужили счастья?

Кристина помрачнела. Они сидели с Казимиром Натановичем в пустой аудитории. Была ранняя весна, и окна в аудитории были распахнуты. Воздух был прохладный, но все равно спертый — так пахнет в любой аудитории, где проходят занятия живописью: потом и красками.

Перед Казимиром лежала груда рисунков, написанных акварелью. В углу были свалены мольберты. Казимир просматривал рисунки, делал какие-то пометки на полях и охотно разговаривал с Кристиной. Почему-то такая обстановка располагала девушку к откровенности.

— Ну, юная дева, ничего не хотите мне рассказать? Я — могила, как говорят молодые, хотя и сам уже от нее недалеко, — рассмеялся профессор.

— Типун вам на язык! Я имею в виду — долгих вам лет жизни! Я никому об этом не говорила… — задумалась Кристина.

— Может быть, зря?

— В каждой семье, наверное, есть свой «скелет в шкафу», — заискивающе глядя на него, сказала Кристина, не понимая, что для своих тридцати лет она сохранила наивность и непосредственность, что и давало право мудрому профессору называть ее «юной девой». Нет, за излишний инфантилизм он не стал бы ее упрекать.

— Знаете, прожив такую большую жизнь, в каких только передрягах не побывав, я сейчас бы с радостью обнаружил у себя какой-нибудь «скелет в шкафу», но увы…

— Может, у вас предки были белогвардейцы? Уж больно вы тянете на дворянское происхождение, — засмотрелась на него Кристина.

— Вы очень проницательны, моя любимая ученица, — улыбнулся Казимир Натанович.

— Нет, это вы проницательны. Прямо, как психолог, разглядели комплекс в моем поведении.

— Я десять лет провел в Сибири за то, что мой отец и старший брат были офицерами в белогвардейской армии, — сказал Казимир, поощряя Кристину на откровенность, рассказывая и о себе то, что никому до сих пор не говорил.

— Да вы что?! Правда?! Как я попала! Я всегда это чувствовала… Но чтобы вы и десять лет ссылки… не может быть!

— Я сидел с политическими заключенными, а умнее и интеллигентнее публики в то время не было. Не думайте, что, просидев десять лет с уголовниками, я сохранил бы свои манеры… Жизнь на все накладывает отпечаток, и сейчас бы и я жил по понятиям, — грустно оторвал взгляд от рисунка Казимир Натанович, — но это я о вашем уме и проницательности, так что не принижайте своих достоинств.

— Мне это дается с трудом, так как все вокруг с детства говорили, какая я никчемная, инертная и ленивая, — махнула Тина рукой, которую украшали массивные золотые перстни с большими сапфирами небесного цвета. — Боюсь, что мои скелеты имеют неприятный запашок, но вам я доверюсь как мудрому и старшему товарищу. Я вас почти люблю, Казимир Натанович.

— Я тронут, юная дева, — склонил голову профессор.

— Это было пятнадцать лет назад, и, может быть, кому-то покажется глупым думать о событии такой давности…

— Есть события, у которых нет срока давности, и они важны для нас вне зависимости от того, сколько прошло времени, — сказал профессор.

Тина собралась с мыслями, вздохнула.

— Нам с моей подругой Катей тогда было по пятнадцать лет, а моему старшему брату девятнадцать…

— У вас есть старший брат? Вы никогда о нем не говорили. Кто он? — спросил профессор.

— Был брат, он умер десять лет назад, — ответила Тина. По аудитории от порыва ветра пронеслась струя прохладного воздуха, словно само время предостерегало старого профессора и его ученицу от того, чтобы они ворошили прошлое.

Кристина и Казимир Натанович придержали рисунки, выполненные акварелью, руками.

— Моя подруга… она… как вам сказать, она мне больше чем сестра.

— Подруга — это сестра, которую мы выбираем сами, — согласился профессор, цитируя кого-то.

— Мы вместе с детского садика, мы всегда доверяли друг другу… А Владик… он был наркоман, человек, к девятнадцати годам полностью слетевший с катушек. Катя часто у нас бывала, как я уже говорила, доверяла нам полностью… Ой, не могу, учитель! — Тина обхватила руками голову и крепко сжала ее, потом отпустила, словно сбрасывая с себя «черные», плохие мысли.

Казимир Натанович не останавливал ее, так как понимал, что ей надо выговориться.

— В общем, в один из дней, когда никого, кроме Влада, не было дома, Катя зашла ко мне… Он был под кайфом, предложил ей остаться подождать меня, она согласилась… Так было много раз, наш дом был для Кати вторым домом, — снова мучительно замолчала рассказчица.

— Он изнасиловал ее? — произнес за Тину профессор.

— Да, а когда сообразил, что сделал, выкинул Катю с балкона шестого этажа. Она сломала обе ноги, но выжила. А потом начался кошмар… Катя лежала в больнице, с ней работали врачи, психологи. Я думала, что она не захочет больше видеть меня никогда в жизни, но этого не случилось. Она спокойно приняла меня, как ни в чем не бывало… Ей надо было написать заявление на Влада, но она этого не сделала. Мы никогда не говорили об этом, но думаю, что Катя сделала это ради меня, она не хотела потерять не то чтобы дружбу — ее бы она не потеряла, даже если бы Влада строго осудили, — а ту нить доверия, что всегда была между нами. Я до сих пор помню ее разбитое лицо и до сих пор осуждаю себя за малодушие, за то, что обрадовалась, когда узнала, что она не будет подавать заявление на брата.