Лоуренс Блок - Бросок в Европу Страница 2

— Тодор Пролов порадуется твоему приезду.

— Тодор умер, защищая революцию. Когда сербские войска вошли в Тетово, Тодора убили.

— Но его сестра Миса жива...

— Его сестру зовут Анналия.

— Ага. Поскольку раньше я тебя никогда не видел, без проверки не обойтись. Ты на меня не сердишься?

— Я не из тех, кто пренебрегает осторожностью.

Он достал кругляк козьего сыра из мешка, который лежал на телеге, отрезал нам по сегменту. Сыр мы запили вином. Он вытер рот тыльной стороной ладони и шепотом спросил, не собираюсь ли я начинать новую революцию.

— Сейчас не время, — ответил я.

— Согласен. Мы должны копить силы. Кому-то, возможно, не терпится вступить в открытую борьбу с диктатурой Белграда, но пока мы должны втыкать шипы в ее бока. Диверсии, убийства, мы должны жалить, как пчелы. Я прав?

— Безусловно.

— А куда ты идешь? В Тетово?

— Да.

— У тебя там особое дело?

— Хочу повидаться с сыном, — я показал ему карандашный рисунок. — Мой сын.

Он долго смотрел на рисунок, потом кивнул.

— Очень похож.

— Ты его видел?

— А кто его не видел? Говорят, что придет день, когда он станет во главе Македонии, — он перевел взгляд на меня. — Вылитый ты. Но Анналия и мальчик больше не живут в Тетово. Власти... это небезопасно. Они в деревне неподалеку от Кавадара. Знаешь, где это?

— Более-менее.

— Я тебя туда отвезу.

— Ты сможешь переправить меня через границу?

— Границу? — он захохотал. — Границу? — застучал кулаками по мощным бедрам. — Границу? Если греки и сербы нарисовали воображаемую линию по земле Македонии, означает ли эта линия границу? Если деспоты и эксплуататоры протянули колючую проволоку и поставили часовых, достаточно ли это для того, чтобы линия стала границей? — Его трясло от смеха. — Такая граница не должна тебя волновать.

Пастуха граница точно не волновала. Поначалу он хотел собрать группу товарищей, напасть на пограничную заставу, убить нескольких часовых, разогнать остальных и проделать дыру в колючей проволоке, достаточно широкую для прохода армии. Именно такие деяния, объяснил он, поддерживают националистический дух. Мне удалось его уговорить, напирая на то, что стычка такого масштаба затруднит мое передвижение по Югославии. Он неохотно согласился.

— Тогда мы найдем место, где сможем незаметно перейти границу. Станем двумя пастухами, бредущими за стадом. Разве козы что-то знают о границах и колючей проволоке? Козы знают только одно: они должны щипать травку. А на другой стороне границы мы оставим коз другу, и я лично отведу тебя в деревню, где живет Анналия. — Его лицо расплылось в широкой улыбке. — К наступлению ночи ты будешь качать сына на колене.

Глава вторая

К наступлению ночи я качал сына на колене.

И какой отличный у меня рос сын! Рисунок, пусть и достаточно точный, не передавал его живости, блеска темных глаз, свечения розовой кожи, силы, с которой его маленькая ручонка сжимала мой палец. А как он пинался и кричал, как зевал, как сосал палец, как смеялся, когда я, как идиот, строил ему гримасы.

— Он — здоровенький мальчонка, — сказала мне Анналия. — И очень сильный.

— Сколько ему?

— Почти шесть месяцев.

— Он большой.

— Большой для своего возраста. И такой толстый.

Маленький Тодор вновь засмеялся. Посмотрел куда-то в потолок, потом уставился в мою переносицу.

— Я ему нравлюсь.

— Естественно. Ты удивлен?

— Я думаю, он меня узнает.

— Он просто тебя знает. Ты же его отец.

— Умный мальчик.

Мы сидели, скрестив ноги, на земляном полу маленького однокомнатного домика в нескольких милях от Кавадара. Анналия и Тодор делили домик с бездетной крестьянской парой. Старая женщина приготовила нам ужин, после вместе с мужем отправилась к живущим по соседству родственникам, чтобы провести у них два-три дня. В очаге горели толстые поленья. Отсветы огня освещали моего сына и его мать.

После родов Анналия стала еще краше. Длинные светлые волосы поблескивали в свете очага. Она наклонилась вперед, чтобы вытереть уголки рта Тодора, и я с удовольствием прошелся взглядом по ее пышным формам, высокой груди, колышущейся под толстой кофтой. Я помнил это прекрасное тело, ставшее моим в ночь зачатия Тодора.

— Тодор Таниров, — гордо произнес я.

— Тебе нравится имя?

— Конечно. Его назвали в честь героя.

— Его назвали в честь двух героев, — она коснулась моей руки. — Но я сохраню имя его отца в тайне, когда он пойдет в школу. Если власти пронюхают, у него будут неприятности, — она вздохнула. — Но когда он достигнет совершеннолетия и возглавит борьбу македонцев за свободу, тогда все узнают, кто его отец.

Малыш заплакал. Я поднял его, положил на плечо, похлопал по спине. Думал, что ему понравится, но плач только усилился.

— Заговорщик должен плакать шепотом, — назидательно сказал я ему.

— Он голоден. Передай его мне.

Я передал Анналии плачущего ребенка, она подняла кофту и поднесла ко рту грудь. Маленькие губки тут же обжали сосок, ручонки ухватились за белую чашу, и он жадно засосал.

— Ребенок проголодался, Ивен.

— Он — сын своего отца. Знает, что у тебя самое вкусное.

— Точно.

— Ты получала деньги, которые я посылал?

— Да. Ты посылал слишком много. Лишние я отдавала МРО.

— Лучше бы ты оставила их у себя. Для ребенка.

— Я оставила достаточно, — Тодор потерял грудь, но она чуть повернула его так, чтобы губы вновь нашли сосок. — Я так счастлива, что ты помнишь о нем, заботишься. Не смела и мечтать, что ты приедешь в Македонию, чтобы посмотреть на него.

— Я сожалею, что не смог приехать раньше.

— И хорошо, что ты подождал. При рождении он был такой красный, такой сморщенный! Тебе бы он не понравился.

— Я бы все равно его любил.

Я подошел к очагу, пошевелил поленья. Вернулся на прежнее место. Анналия переложила Тодора к другой груди. Он захныкал, но потом его рот нашел то, что требовалось. Я наблюдал за его глазами. По мере наполнения желудка они медленно закрывались, потом разом раскрылись, опять закрылись, но он продолжал сосать с прежней энергией.

Наконец, высосал все, что мог, и Анналия отнесла его на соломенный матрасик, который лежал слева от очага. Осторожно уложила, накрыла двумя вязаными одеялами. Глаз он больше не раскрывал. Она вернулась ко мне, села рядом.

— Хороший мальчик. Теперь он будет долго спать.

— Спит хорошо?

— Как молодой барашек.

— Рад это слышать, — собственно, по-другому и быть не могло: осколок снаряда не мог вызвать генетических изменений. Но меня все равно порадовало известие о том, что бессонница отца не передалась сыну.

— Ивен? Ты надолго?

— На несколько дней и ночей.

— Потом вернешься в Америку?

Я покачал головой.

— Не сразу. У меня дела на севере.

— В Белграде?

— Дальше.

— Мне бы хотелось, чтобы ты побыл подольше, Ивен.

Я вытянулся на земляном полу. Она улеглась вплотную ко мне. По одной я расстегнул все пуговички толстой кофты, обхватил ладонями груди.

— Видишь, что он с ними сделал? Они пусты.

— Они прекрасны, любовь моя. Моя маленькая птичка.

— А-а-а...

Мы лежали бок о бок, обняв друг друга. Ее дыхание было теплым и сладким. Мои руки играли ее грудями, она засмеялась и сказала, что знает, почему Тодор сосет с таким удовольствием.

— Он пошел в своего отца.

— Я тебе так и сказал.

— Ах, Ивен...

Не спеша, прерываясь на ласки и поцелуи, мы разделись под мерцающим огнем. Я провел рукой по ее животу, упругим бедрам.

— У тебя есть другие женщины?

— Не так чтобы много.

— А дети?

— Нет.

— Тодор — твой единственный ребенок?

— Да.

Она удовлетворенно вздохнула. Мы поцеловались и прижались друг к другу. А потом она потянула меня на свой матрац, лежавший по другую сторону очага.

— Тодору нужны братья.

— Это правда.

— И прошло уже полгода после его рождения. Пора.

— Да, конечно. А если будет девочка?

— Дочь? — она задумалась, пока я гладил ее пышное тело. — Но это очень хорошо, если у мальчика есть сестры. А ты еще вернешься, Ивен, так что будет время и для сыновей.

— Для Македонии.

— Для Македонии, — согласилась она. — И для меня.

Я еще поласкал ее, мы поцеловались, потом у нее иссякли слова, а у меня — мысли. Ее бедра разошлись, руки и ноги сжали меня, и матрац заскрипел под нашей страстью. Я забыл о латышах, колумбийцах и толстячке из Вашингтона. Я даже забыл о моем спящем сыне, поскольку один раз даже громко вскрикнул от страсти, но Анналия тут же одернула меня.

— Ш-ш-ш, — тяжело дыша, прошептала она. — Ты разбудишь Тодора.

Но маленький ангел крепко спал.

Позже, гораздо позже, я бросил в очаг еще несколько поленьев. Анналия достала кувшин медовухи. Мы сидели перед очагом и пили ее маленькими глотками. Сладкий напиток согревал нас не хуже огня.