Два убийства на вилле «Нескучная жизнь» - Агранянц Олег Страница 2

А козел говорил, что, глядя на нас, чувствует себя, как Кук среди дикарей. Юлечка действительно выглядела немного раскованной. А козел совсем распоясался, кричит:

— Не потерплю надругательства над Шекспиром!

И начальник отделения ему очень даже резонно ответил:

— Если это надругательство над Шекспиром, тогда пусть Шекспир и подает заявление. Шекспир, а не капитан Кук.

Потом комиссия. Смольникова перевели в другой театр. Худрук уволил меня по собственному желанию, сказав в качестве напутствия: «Иди с миром и экспериментируй с кем хочешь, только не с Шекспиром», а Юлечку отправил на неделю в пансионат, где отдыхал главный прокурор области, и наказал: «Натворила руками — выправляй ногами». И она справилась, потому что в этом деле очень трудолюбива. Знаю не понаслышке.

Словом, нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте.

2. С корабля на бал

После того как меня выгнали из театра, я с полгода не мог найти работу, мотался по утренникам, подрабатывал гидом. И тут кто-то мне сказал, что в детском театре одной замечательной республики требуется актер на роль говорящего верблюда. И я поехал туда с творческим интересом, потому как верблюдов до этого играть мне не приходилось.

Там мне не повезло с первого же дня. Точнее, с первого утра.

Я остановился в гостинице «Голубой источник». Название красивое — «Голубой источник», а в душе воды ни голубой, ни зеленой. Это у Чацкого «с корабля — на бал», а у меня — с поезда — в баню. «Городские центральные бани» — звучит красиво. А на поверку — нечто вроде помывочного пункта для рядового и сержантского состава срочной службы. Народу — раз-два и обчелся. Поплескался в душе, помыл голову в шайке. Не заметил, как остался один. Выхожу в раздевалку. А там сюрприз: вещички мои — тю-тю. И в бане никого. Прыгаю, как папуас у костра, соображаю, что дальше делать. И потом на выход.

День. Оживленная улица. Особого внимания на меня не обращали. Но безучастных не было.

Я спросил у прохожего, приличного на вид человека в костюме и галстуке:

— Не подскажете, как мне пройти до отделения милиции?

Он оглядел меня с головы до ног и сказал:

— Не стоит вам по этому поводу беспокоиться. Они сами вас найдут.

И точно, пяти минут не прошло, как они явились, на мотоцикле с коляской. Меня усадили в коляску и повезли в отделение. Там я предстал перед дежурным, которым оказалась лейтенант, молодая особа лет двадцати пяти. Осмотрев меня сверху донизу, она сказала:

— Первый раз вижу такого хулигана.

И при этом хихикала.

Появился майор. Увидев меня, он спросил дежурную:

— Зачем он разделся?

— Таким его привезли.

— К нам голых не привозят.

Я объяснил майору, что со мной приключилось и почему я разгуливал голым по улице. Он сказал, что сочувствует мне, однако помочь ничем не может, ибо у него нет ничего, во что меня одеть. Кроме того, я нарушил общественный порядок и надо составить протокол. А для того чтобы составить протокол, нужно опросить работников бани.

— Но его надо одеть, — настаивала лейтенант.

— Надо, — согласился майор.

Меня отправили в обезьянник, а сами начали куда-то звонить. Потом появилась лейтенант и весело заявила:

— Сейчас тебя отвезут в тюрьму.

— За что? — начал я было протестовать.

— Там тебя оденут, а за что — потом придумают.

Я пытался возмущаться, но майор меня успокоил:

— Лучше в тюрьму, чем в психушку. Из тюрьмы ты хоть когда-нибудь да выйдешь.

Потом два милиционера вывели меня на улицу, усадили в «раковую шейку» и повезли в тюрьму.

Там меня долго водили по коридорам, пока не засунули в комнату без окон. Конвоировавший меня сержант сказал, чтобы я ждал. Через полчаса сержант вернулся и вручил мне трусы, майку, штаны и рубашку, последние когда-то, вероятно, составляли спортивный костюм.

— А подойдет? — нагло спросил я.

— Тебе теперь все подойдет, — и протянул пару сильно поношенных кедов.

— А носки? — спросил я.

— Обойдешься без носков.

Кеды оказались в самый раз.

— А теперь в камеру.

Камерой была комната метров на десять, по стенам три двухъярусных кровати, в центре стол, на окошке решетка. Сидевший за столом интеллигентного вида субъект вопросительно посмотрел на меня. Я поздоровался.

— По какой статье? — спросил он.

— Пока не знаю, — ответил я и рассказал свою историю.

— Откуда одежонка?

— Думаю, сняли с покойника.

— Точно. Тут у нас недавно один помер. Болел, говорят. Глядишь, болезнь и не заразная.

— А ты по какой статье? — поинтересовался я.

— Мне инкриминируют похищение большой суммы. Я бухгалтер. Если бы я знал, за какую сумму меня посадят, я бы заблаговременно украл эту сумму и перед тюрьмой пожил бы в свое удовольствие. Как говорится, а вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь.

Я не понял, к чему он привел пословицу, но сочувствие выразил.

— Тебе следователя назначили? — спросил он.

— Пока нет.

— Главное, чтобы не Кубик.

— Это что такое? — поинтересовался я.

— Ты правильно спросил: «что такое». Ты понимаешь, он — кубик: снизу у него много, а сверху, где у нормальных людей голова, у него заострение. Так что не кубик, а пирамида. Мне, по правде говоря, не стоит по поводу его фамилии злословить, так как я сам Треугольников, но, как говорится, береженого бог бережет, а не береженого конвой стережет.

На этот раз с пословицей он угадал: береженого бог бережет, а не береженого конвой стережет. Это про меня.

Треугольников прислушался, потом спросил:

— Ты слышишь?

Я ничего не слышал.

— Это шум. Сейчас нас поведут обедать.

И действительно, открылась дверь, вошел конвоир:

— На обед.

Обед был очень кстати, ибо я не ел со вчерашнего дня, и тюремная трапеза показалась мне даже вкусной. Потом нас вернули в камеру.

— Какое место выберешь? — спросил меня Треугольников.

Не будучи уверенным в сексуальной ориентации сокамерника, я выбрал место на втором ярусе.

Он вынул из-под матраца колоду карт:

— В шахматы играешь?

— Нет, — ответил я.

— И я. Тогда в карты. Не на деньги, на интерес.

Я согласился, и до ужина мы играли в какую-то ранее неизвестную мне игру, которую он называл «матросский вист». Я выслушал с десяток пословиц и должен признать, что знал он совсем редкие. Например: была у собаки хата, дождь пошел — она сгорела. Я с грустью подумал, что, так как хаты у меня нет, то и гореть нечему.

Ужин. Потом снова «матросский вист». После недели ночевки на вокзалах и небольших возможностей в отношении питания такая жизнь мне не показалась тяжелой.

— Что снилось тебе в первую ночь? — спросил меня утром сокамерник. — Ничто так не располагает к философскому переосмыслению жизни, как первая ночь на арестантском матрасе.

— Мне снился Чацкий. «Все гонят, все клянут, мучителей толпа…»

— Не к добру это. Тебя посадят.

— За что?

— Чацкий успел смыться, а у тебя не получилось, тебя посадят.

После завтрака меня призвали в какую-то комнату с большим столом, на котором стоял бюст Дзержинского. За столом сидел майор; так как у него была очень большая голова, я догадался, что это — не Кубик. Он стал меня расспрашивать, кто я такой.

Я честно рассказал, что родился в Москве, мать — учительница, умерла три года назад; об отце мне говорили по-разному, я его ни разу не видел, а те, кто его знал, уверяли меня, что я многого не потерял. Учился в театральном вузе. Потом театр, откуда меня выгнали по собственному желанию. Рассказал и про свои приключения в бане.

Майор выслушал и сделал заключение:

— Дежурный следователь приедет на следующей неделе. Он и определит, по какой статье тебя определить. А пока откармливайся, отсыпайся.

— Плохи твои дела, — сказал мне Треугольников, которому я пересказал беседу с майором. — Хорошо, если им надо закрыть какое-нибудь небольшое дело, так, на год-полтора. И если будешь все делать, что тебе прикажут, получишь условняка или, на худой конец, два-три года. Хуже, если тебя заставят быть свидетелем.